Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [184]

Вечером в кафе «Лондон» его королевское высочество принц Аксельский, который тоже был приглашен подписать акт, рассказывал, что у него было такое чувство, как будто он присутствует на похоронах по первому разряду, как будто вся семья в сборе и ожидает выноса. В самом деле, наследный принц вначале имел там жалкий вид. Всеобщее безмолвное отчаяние стесняло, оледеняло его, он с ужасом глядел на всех этих старых парок — и вдруг увидел маленькую княгиню Розен. Героиня знаменитого завтрака на набережной Орсе возбудила его любопытство, и он поспешил подсесть к ней. В глубине души весьма польщенная его вниманием, Колетта улыбалась его высочеству грустной сентиментальной улыбкой, не подозревая, что в это самое время обращенный на нее взгляд его серо-зеленых тусклых глаз снимает совершенно точную мерку с костюма разносчика, некогда плотно облегавшего ее аппетитную фигурку.

— Господа! Король!

Христиан II, бледный как полотно, с озабоченным лицом, вошел первым, ведя за руку сына. Малолетнему принцу заранее внушили, что ему надлежит быть серьезным, и это ему явно шло, а черная куртка и длинные панталоны, которые он сегодня надел в первый раз и в которых он выступал не без гордости, со степенной грацией подростка, усиливали общее впечатление серьезности. Вслед за ними появилась королева; она была очень хороша в отделанном кружевами ослепительном сиреневом платье и по своей душевной прямоте не могла сдержать той радости, которая так же ярко сверкала среди окружавшей ее скорби, как сверкало ее светлое платье на фоне траурных одежд. Она была так счастлива, так эгоистически счастлива, что ее не тянуло склониться перед возвышенным страданием тех, кто явился нынче по ее зову, и она не замечала ни раскачивавшихся деревьев в саду, ни запотевших окон, ни пасмури, как всегда, на неделе Всех Святых затягивавшей холодною мглой низкое сырое небо. Этот день остался в ее памяти ясным и теплым. Как верно подмечено, что все внутри нас и что внешний мир преображают и окрашивают наши чувства с их причудливыми переливами красок!

Христиан II стоял у камина, справа от него — граф Цара, слева — Фредерика, поодаль за письменным столом сидел Боскович в мантии королевского советника. Как только все разместились, король еле слышно заговорил о том, что он намерен подписать отречение и объявить своим подданным, что его на это подвигнуло. Потом поднялся с места Боскович и своим невнятным, тоненьким голоском прочел обращение Христиана к народу, в котором сжато, в общих чертах, излагалась история его царствования, говорилось о надеждах первых лет, о последовавших затем разочарованиях и недоразумениях, что в конце концов и побудило короля отойти от государственных дел и вверить своего сына великодушию иллирийского народа. Краткое послание, в каждой фразе которого чувствовалась хватка Элизе Меро, Боскович читал без всякого выражения, точно определитель растений, и это давало возможность мысли слушателей уловить все, что было ненужного, пустопорожнего в отречении изгнанного государя, в передаче несуществующей власти, в передаче всеми отрицаемых и никем не признаваемых прав. Самый акт отречения огласил вслед за тем король, и составлен он был следующим образом:

«Мы, Христиан Второй, король Иллирийский и Далматинский, великий князь Боснийский и Герцеговинский, и прочая, и прочая, объявляем, что мы по своей доброй воле и без всякого постороннего влияния оставляем и передаем нашему сыну Карлу-Алексею-Леопольду, графу Гетца и Цары, все наши политические права, сохраняя за собой лишь права гражданские, а именно — права родителя и опекуна».

Как только король кончил читать, все по знаку герцога Розена стали подходить к столу и подписываться. Несколько минут, с промежутками, с паузами, которых требовал церемониал, слышалось шарканье ног, шуршанье материй и прерывистый, с нажимом скрип перьев. Затем началось целование руки.

Шествие открыл Христиан II; исполняя тяжкий для него долг, — отец оказывал почести сыну! — он прикоснулся к тонким пальчикам Цары, и в этом его движении была бьющая на эффект грация, но не благоговение. Зато королева припала к руке сына в страстном, почти молитвенном порыве, — покровительница, наседка становилась верноподданной. Потом наступила очередь принца Аксельского; после него, соблюдая иерархический чин, потянулись важные особы, и чин этот утомил малолетнего короля, хотя его чистые глазки по-прежнему глядели на всех с очаровательным достоинством, а его белая, прорезанная голубыми жилками ручка с четырехугольными ногтями, как у ребенка, который еще играет в детские игры, и с чересчур широкими запястьями, что объяснялось неравномерностью роста, была по-прежнему протянута для поцелуя. Все эти дворяне, как бы ни был для них торжествен момент, несмотря на всю глубину их горя, ни за что не уступили бы своей очереди, зависевшей от титула и от числа зубцов на короне. Меро, спешившего к своему ученику, неожиданно остановил возглас:

— Позвольте, сударь!

Меро попятился и увидел прямо перед собой сердитое лицо страдавшего мучительной одышкой старого астматика князя Требинье, у которого были такие выкаченные глаза, словно он только ими и дышал. Приверженец старых традиций, Элизе почтительно уступил дорогу этому живому мертвецу и подошел к руке последним. Когда он уже отходил, стоявшая рядом с сыном Фредерика, точно мать новобрачной, полагающая, что некоторая доля приветствий и улыбок относится к ней, успела взволнованно и торжествующе прошептать: