Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [165]

Цару разбудили внезапно и принялись поспешно одевать, и он, перейдя из рук горничной в руки матери, причем и та и другая хранили молчание, таращил глаза из-под русых локонов, но ни о чем не спрашивал — в его еще сонной головке теснились смутные воспоминания о подобных пробуждениях перед стремительным бегством, когда над ним склонялись бледные лица и раздавались прерывистые восклицания. Он еще тогда привык подчиняться, позволять делать с собой все, что угодно, только бы мать торжественно и решительно назвала его по имени, только бы ощутить ласковый обхват ее рук, тепло ее плеча, готового успокоить его детскую тревогу. Сейчас она сказала ему: «Пойдем!» — и он доверчиво пошел, дивясь лишь тому, какая нынче тихая ночь, непохожая на те грохочущие, окрашенные в цвет крови ночи с бушующим пламенем пожаров, с громом пушек, с трескотней ружей.

Когда Цара вошел к отцу, перед ним стоял не тот беспечный, добрый папа, который тормошил его в постели или с ободряющей улыбкой проходил через классную, — выражение лица у короля было сейчас скучающее и сердитое, и оно стало явно жестким, как только он увидел Фредерику и Цару.

Фредерика молча подвела сына к Христиану II и, быстрым движением опустившись на колени, поставила ребенка перед собой, взяла его ручки и соединила их.

— Король не хочет меня слушать, — может быть, он послушает вас, Цара… Повторяйте же за мной: «Отец!..»

Робкий голосок произнес:

— Отец!..

— Отец, король! Заклинаю вас, не обездольте вашего сына, не отнимайте у него корону, которую ему предстоит надеть… Вспомните, что она принадлежит не только вам, что она пришла к нам из неведомой дали, что она упала к нам с неба, что сам Господь даровал ее шестьсот лет тому назад иллирийскому царствующему дому… Отец! Божьим произволением я буду царствовать… Корона — это мое наследство, мое достояние, вы не имеете права отнимать его у меня.

Маленький принц усердно шептал слова, подсказываемые матерью, и так же, как и она, смотрел на короля молящим взглядом, а Христиан отворачивался, пожимал плечами, внутри у него, видимо, все кипело, но он не терял самообладания и только время от времени бурчал себе под нос:

— Болезненная экзальтация… Неприличная сцена… К чему забивать голову ребенку?..

С последними словами он проскользнул мимо них и пошел к двери. Королева вскочила, окинула взглядом стол, развернутого пергамента на нем уже не обнаружила, и, как только она поняла, что позорный акт отречения подписан и что он у короля, из груди у нее вырвался не крик, а настоящее рычание:

— Христиан!..

Тот продолжал идти.

Она сделала шаг вперед, подобрала платье, как бы пускаясь в погоню, но вдруг переменила решение:

— Хорошо! Пусть будет по-твоему…

Христиан обернулся и увидел, что она, выпрямившись, стоит у открытого окна и, уже занеся ногу на узкий каменный выступ под окном, одной рукой уносит сына навстречу гибели, а другой грозит убегающему трусу. Весь ночной свет изливался на это живое изваяние.

— Слушай, опереточный король! С тобой говорит трагическая королева!.. — торжественно и грозно молвила она. — Если ты сию минуту не сожжешь того, что ты подписал, и не поцелуешь крест с клятвой, что это больше никогда не повторится, то твой род кончится… разобьется насмерть… жена… ребенок… вон на том крыльце!..

В каждом ее слове, во всем ее красивом теле, наклонившемся над пустотой, была такая устремленность, что король в испуге бросился к окну:

— Фредерика!..

Ребенок был уже за окном, и сейчас, услыхав крик отца, ощутив трепет державшей его руки, он решил, что все кончено, что это смерть. Но он не сказал ни единого слова, не проронил ни одной слезы, — ведь он уходил в небытие вместе с матерью. Он только крепко ухватился ручонками за шею королевы и, запрокинув голову, отчего, как у жертвы перед закланием, волосы разметались у него по плечам, закрыл свои прекрасные глаза, чтобы не видеть ужаса падения.

Христиан не мог долее противиться. Какова безропотность, каково бесстрашие короля-ребенка, уже усвоившего из будущего круга обязанностей вот эту: умирать нужно доблестно!.. Сердце Христиана готово было выпрыгнуть из груди. Он бросил на стол скомканный акт, который перед этим долго мял в руке, и, рыдая, упал в кресло. Фредерика недоверчивым взглядом пробежала бумагу, от первой до последней строчки, и поднесла к огню; жгла она бумагу до тех пор, пока огонь не коснулся пальцев, затем, стряхнув на стол черный пепел, пошла укладывать сына, а сын уже засыпал в героической позе самоубийцы.

XI НАКАНУНЕ ОТЪЕЗДА

В комнате при лавчонке кончается дружеская пирушка. Когда у старика Лееманса никого нет, он замаривает червячка на краешке кухонного стола, напротив Дарне, без скатерти, без салфетки. Когда же у него гости, как нынче вечером, заботливая овернка, ворча, снимает белые чехлы, аккуратно складывает дорожки, ставит стол под портретом «хозяина», и в чистенькой, уютной комнате, напоминающей зальцу в доме священника, несколько часов царит запах жаркого с чесноком, и такие же острые говорятся здесь речи на жаргоне любителей в мутной воде ловить рыбку.

С тех пор как был задуман «ловкий ход», застольные беседы в лавочке участились. Когда все пополам — и расходы и прибыль, не мешает почаще встречаться, уговариваться насчет каждой мелочи, а для этого нет более подходящего места, чем дом в глубине улицы Эгинара, затерявшейся в далеком прошлом старого Парижа. Здесь по крайней мере можно говорить громко, обсуждать, комбинировать… И это особенно необходимо теперь, когда цель близка. Через несколько дней — какое там дней! — через несколько часов отречение от престола будет подписано, и афера, поглотившая уйму денег, начнет приносить немалый доход. От уверенности в успехе разымчивым весельем блестят глаза, звучат голоса, от уверенности в успехе и скатерть кажется белее, и вино вкуснее. Это настоящий свадебный пир под председательством папаши Лееманса и его неразлучного друга Пишри, деревянная, на венгерский манер напомаженная голова которого выступает из волосяного воротничка; чем-то Пишри напоминает бывшего военного, которому палец в рот не клади, его можно принять за разжалованного офицера. Его род занятий — барышничество картинами, новое хитрое ремесло, приспособившееся к современному помешательству на живописи.