Том 3. Эфирный тракт - [157]

Вымывшись у колодца, она была сейчас вся влажная и свежая, но утереться ей было нечем, и прелесть ее лица светилась в тени ее черных волос. Щеглов встал в застенчивости и сказал, зачем он пришел.

— Ну, спасибо вам, — ответила Лида, и спросила: — А как отсюда ехать в Москву, и сколько дней и ночей?

Щеглов сказал, что два дня и полторы ночи.

— Далече, — произнесла Лида. — А я думала — поезда идут шибко!

— Они шибко, но пространство длинное и путь расшатался в Гражданскую войну, — объяснил Щеглов с подробностью. — Согласитесь с этим масштабом! — и здесь весь Щеглов покраснел, сказав не своим голосом чуждые для него слова.

— Да, это вполне определенно, с масштабом я согласна, — выговорила Лида и, тормозя ладонями по стене, опустилась на пол против Щеглова, который сидел на вещевом теткином узле Душина.

Снаружи загремел долгий товарный поезд; после него Лида спросила:

— А на товарном если ехать — такой же масштаб или хуже?

— Хуже, — пояснил Щеглов. — Там вас ожидают различные неудобства, в теплушках вас могут коснуться паразиты насекомых… На товарных ехать всегда бывает странно…

Лида Вежличева сделала на лице вид размышления и с важностью потерла одну губу о другую.

— Да, это правда — ехать бывает странно, — выразилась она. — Но если дюже хотится, то не хватает терпежу!

— А вы ради чего хотите ехать? — с учтивостью спрашивал Щеглов, чувствуя почему-то позор внутри себя.

— Так, для обыкновенного интереса, — ответила девушка с уклончивым равнодушием.

— Наверное, учиться будете в Москве?.. Теперь все желают учиться — сейчас удивительная тяга к науке.

Лида прищурилась от серьезности:

— Ну конечно… Я тоже хочу быть приличной, ведь жить в деревне ужасно невозможно.

Они замолчали от чувства совести и стыда, заполнившего оба ихние сердца.

— Революция — прекрасная сила! — сказал Щеглов в напряжении молчания.

— Да, вероятно, — поджав в морщины молодые губы, согласилась Лида Вежличева.

— Вы, должно быть, не здешняя гражданка?

— Нет, мы тамошние…

Они снова замолчали.

— Ваш отец был доктором? — спросил Щеглов.

— Немножко… А потом он купил постоялый двор и винокуренный завод, и мы были богатые, гусей ели за ужином…

Щеглов понял теперь ее неизбежную отдаленность от него и со скукой опустил голову: отец Щеглова был столяром.

Вдруг слезы показались на черных глазах, и Лида рассмеялась, освобождаясь от стеснения лжи…

Мимо будки через каждый час или два шли поезда, а Щеглову казалось, что они едут почти беспрерывно и мешают тишине его разговора с невестой Душина. Они не ели, не пили ничего с утра, и есть не хотели, а все время были заняты чем-то трудным, грустным и счастливым, томительной неопределенностью сердца. Но вот однажды Щеглов почувствовал, что поезда перестали ехать, он посмотрел на окно — там была синяя тьма, ночь: все, оказывается, уже окончилось, надо идти домой.

Душина все не было, его наверно задерживал Чуняев по электрическим государственным делам. Лида собрала, что у ней было, на ужин, и они съели его с аппетитом, точно холодная тюря была гусем, а потом Лида без забот, без всякой ответственности легла спать на полу, как смирная раба природы, которая всегда ложится, раз в мире наступила тьма. Щеглов не ушел, он сидел дальше неотлучно, лишь изредка прохаживаясь по комнате и следя за железнодорожными огнями в степи, светившимися в равнодушной теплой мгле. Ничто не соответствовало его сердцу и не утешало наставшей тоски.

Лида мирно сопела во сне, и лицо ее приобрело жалобное выражение давно прожитого младенчества; по еще не забытой детской привычке она брыкалась ногами, раскидывалась и волновалась в движениях, помогая телу расти и развиваться; наконец она раскрылась вся и стала вовсе голой и беспомощной. Тогда Щеглов всмотрелся в нее с силой бьющегося сердца и увидел среди нее, чего он не видел никогда — чужое и страшное, как неизвестное животное, забравшееся греться в теплые теснины человека из погибших дебрей природы, или как растение, оставшееся здесь, в соседстве с сердцем и разумом, от ископаемого мира. Это существо, непохожее на всю Лиду и враждебное ей, было настолько безумно и мучительно по виду, что Щеглов навсегда отрекся от него, решив любить женщину в одном чувстве и размышлении. Только раз он потрогал осторожно поверхность девушки своей правой иссохшей рукой и удивился химической нежности ее кожи, еще не разрушенной морщинами страстей и утомления.

Пока он разглядывал спящую, луна вышла на уровень окна и осветила девушку как прожектором, но извне к окну подошел Душин и заслонил свет. Щеглов не замечал наблюдающего товарища, он сидел лицом к спящей, спиной к окну.

Душин сразу увидел все и почувствовал неустойчивость в своем сознании; горячая, сладостная тревога, не имеющая никакой мысли, прошла по его телу, и Душин сам удивился ее бессмысленности. Он отошел от окна и стал делать соображения в уме, подводя итоги движением руки в воздухе, как в беспамятстве; затем он направился в дом и велел Щеглову уходить, потому что надо спать. Щеглов ушел, а Душин лег с Лидой рядом и осмысленно стал ее мужем, дабы ликвидировать в себе излишки тела, накапливающиеся в качестве любви, и спокойно сосредоточиться на серьезности жизни. После этого Душин сейчас же захотел есть, чтобы немедленно возместить ущерб, причиненный своим силам любовью. Лида босая пошла, поискала и дала ему корочку хлеба. С тех пор Душин всегда закусывал любовь хлебом.