Том 3. Чёрным по белому - [23]

— И не думал, — обидчиво сказал я. — Если я в своем выражении допустил некоторую неточность, красивую аллегорию…

— Виноват, может быть, вы хотите спросить — скольких людей требует наша машина?

— Ну да, конечно! Хотя это не совсем точно, — срезал я его. — Машина не может «требовать».

— Ну, другими словами, за ней требуется уход трех-четырех человек.

— Тремя обойдусь! — нахально заявил я. — Только меня одно смущает: нет ли в вашей машине таких дефектов, которые лишали бы возможности быть ею довольным.

— Вы говорите о ленте? Будьте покойны, главное достоинство наших машин — они почти не рвут ленты.

Я мог перечислить в тот момент десятки предметов, которые во всю мою жизнь не перервали ни одной ленты — и никто не ставил им этого в особую заслугу. Стоило только креслу, или этажерке, или телефонному аппарату не перервать ни одной ленты — и мой собеседник отзывался бы о поведении этих бездушных предметов восторженно. Не было ничего легче, как заслужить расположение этого человека!..

— «Почти», — критически сощурил я глаз. — Почти!.. Мне нужно, чтобы лента совсем не рвалась.

Он развел руками.

— Этого вы не достигнете! Это недостижимый идеал!

— К идеалам, молодой человек, нужно стремиться, — нравоучительно сказал я.

— Наша фирма и стремится. Например, что вы на это скажете: наша машина дает сразу двухцветную форму!

— Кому дает? — бестолково спросил я.

— Вам же! А то кому еще.

Этот ответ окончательно сокрушил меня. Как! Мне предлагают машину, которая должна дать мне какую-то особую форму, да еще двухцветную. Пусть это будет гимнастический аппарат!.. Но почему он дает двухцветную форму? И притом — сразу! Впрочем, аппарат, делающий 5000 в час… От него можно всего ожидать.

— Вы полагаете, — спросил я, колеблясь, — что я особенно гонюсь за двухцветной формой?

— Конечно, полагаю. К этому все стремятся.

— Да? Представьте себе, что я к этому равнодушен. Милосердный Господь создал нас по образу и по подобию своему, и мы должны такими же и оставаться. Я предпочитаю развивать и совершенствовать свои умственные богатства, а не грубую животную силу!

— Пожалуйста! — раздражительно сказал он, пожевывая губами невидимую пищу. — Но предупреждаю вас — на плоских машинах2 далеко не уедете.

— Я вас не пойму, — развел я руками, пораженный. — То вы сомневаетесь, чтобы я мог с друзьями ездить на ротационной машине, а то утверждаете, что на плоских машинах далеко не уедешь. На чем же мне тогда ездить?

— Это дело вашего личного вкуса!.. Но я вижу, что ротационная машина вам не нужна. Прощайте!

— А разве я утверждал противное, — возразил я с тонкой улыбкой. — Всего хорошего. Так старик Дирк отправился к праотцам? Досадно, досадно!

В дверях представитель машин остановился… Обернулся ко мне и сказал:

— Не предложить ли вам хорошенькую «американку»?

Я вспыхнул до корней волос и принужденно засмеялся.

— Кого?

— «Американку»! Очень хорошая «американка». Вы ее работой будете довольны. Попробуйте, не понравится — заберу обратно.

— Вы и этим делом занимаетесь? — проворчал я, с омерзением глядя на этого разнузданного человека. — Нечего сказать — нравы!

— Что? Может быть, у вас уже есть «американка»? Может быть, и не одна?

— Прощайте, — грубо сказал я. — У меня есть жена, милостивый государь! Нам с вами не о чем больше разговаривать!

Я проклинаю свое ложное самолюбие, которое отравляет мне жизнь. Что стоило бы сразу спросить у моего гостя — какой тип гимнастической машины он называет ротационной машиной?.. Тогда не пропал бы у меня час прекрасного рабочего времени, в течение которого можно было бы написать какую-нибудь действительно хорошую вещь…

Душа общества

Когда вошел в столовую маленький Жорж, супруги очень обрадовались.

— Жоржик! — воскликнул Балтахин. — Душа общества! Очень рад вас видеть…

— Миленький Жоржик! — захлопала в ладоши Елена Ивановна. — Вот-то прелесть, что вы пришли…

Неизвестно почему Балтахин назвал Жоржа душой общества… Наоборот, Жоржик был маленький скромный человек, с вечно потупленным взором и застенчивостью в движениях. Весь он был эластичный, мягкий, деликатный, и, если на румяных устах его появлялась изредка улыбка, он сейчас же и гасил ее, пряча в нависших ярко-рыжих усах.

Его все любили за эту мягкость и деликатность.

Он уселся за стол, придвинул к себе стакан чаю, благожелательно взглянул из-под опущенных век на супругов Балтахиных.

— Вот, Жоржик, — сказал Балтахин. — Мы сейчас беседовали с Леной. Она говорит, что я ревнив, а я утверждаю, что не ревнив. Представьте, ее не переспоришь.

— Ай-я-яй, — покачал головой Жоржик. — Как же это так, Елена Ивановна? Неужели вас не переспорить?

— Да ведь мне же скорей со стороны видно — ревнив он или не ревнив, — засмеялась Елена Ивановна.

— Положим, это верно, — мягко сказал Жоржик. — Действительно, со стороны виднее…

— Со стороны? Да позвольте… Если я в себе чувствую отсутствие ревности, если ее нет — вот, понимаете, — нет! Хоть ты что хочешь делай — нет ее, да и только… Как же меня хотят убедить в таком случае, что она есть?

— Да, — сказал Жоржик, обращаясь к Елене Ивановне. — Как же так можно убеждать человека?

— Он просто не отдает себе отчета!