Том 28. Письма 1901-1902 - [52]
Скажи Маше, чтобы она купила 5 фунтов клеверу и выслала при случае в Ялту. Это нужно Арсению.
Будь здорова и счастлива. Спасибо за письма.
Забыл написать: был у меня д-р Зевакин. Он живет и будет жить в Ялте.
Целую тебя много раз.
Твой Antoine.
Чеховой М. П., 19 января 1902>*
3631. М. П. ЧЕХОВОЙ
19 января 1902 г. Ялта.
Милая Маша, мать волнуется, что ты ни слова не написала ей о своем приезде в Москву. Она велит написать тебе, что кухарка хороша, стряпает благополучно и со всеми живет ладно, так что ссор нет.
Купи 5 фунтов клеверу и пришли с кем-нибудь или, — если никого из едущих не встретишь, — привези сама в Великом посту.
Всё благополучно. Будь здорова.
Твой Antoine.
19 янв.
Пасмурно, идет дождь.
На обороте:
Москва. Марии Павловне Чеховой.
Неглинный пр., д. Гонецкой.
Алексееву К. С., 20 января 1902>*
3632. К. С. АЛЕКСЕЕВУ (СТАНИСЛАВСКОМУ)
20 января 1902 г. Ялта.
20 янв. 1902.
Дорогой Константин Сергеевич, насколько мне известно (из писем), портреты писателей в Таганрогской библиотеке>* повешены все рядком в одной большой раме. Вероятно, и Вас хотят посадить в такую же большую раму, а потому, мне кажется, лучше всего без хлопот послать фотографию обыкновенного кабинетного формата, без рамы. Если же окажется впоследствии, что рама нужна, то можно будет потом послать и раму.
Когда я читал «Мещан», то роль Нила казалась мне центральной. Это не мужик, не мастеровой, а новый человек, обынтеллигентившийся рабочий. В пьесе он недописан, как мне кажется, дописать его нетрудно и недолго, и жаль, ужасно жаль, что Горький лишен возможности бывать на репетициях>*.
Кстати сказать, четвертый акт сделан плохо (кроме конца), и так как Горький лишен возможности бывать на репетициях, то непоправимо плохо.
Крепко жму Вам руку и шлю сердечный привет Вам и Марии Петровне>*.
Ваш А. Чехов.
Книппер-Чеховой О. Л., 20 января 1902>*
3633. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
20 января 1902 г. Ялта.
20 янв.
Какая ты глупая, дуся моя, какая дурёха! Что ты куксишь, о чем? Ты пишешь, что всё раздуто>* и ты полное ничтожество, что твои письма надоели мне, что ты с ужасом чувствуешь, как суживается твоя жизнь и т. д. и т. д. Глупая ты! Я не писал тебе о будущей пьесе>* не потому, что у меня нет веры в тебя, как ты пишешь, а потому что нет еще веры в пьесу. Она чуть-чуть забрезжила в мозгу, как самый ранний рассвет, и я еще сам не понимаю, какая она, что из нее выйдет, и меняется она каждый день. Если бы мы увиделись, то я рассказал бы тебе, а писать нельзя, потому что ничего не напишешь, а только наболтаешь разного вздора и потом охладеешь к сюжету. Ты грозишь в своем письме, что никогда не будешь спрашивать меня ни о чем, не будешь ни во что вмешиваться; но за что это, дуся моя? Нет, ты добрая у меня, ты сменишь гнев на милость, когда опять увидишь, как я тебя люблю, как ты близка мне, как я не могу жить без тебя, моей дурочки. Брось хандрить, брось! Засмейся! Мне дозволяется хандрить, ибо я живу в пустыне, я без дела, не вижу людей, бываю болен почти каждую неделю, а ты? Твоя жизнь как-никак все-таки полна.
Получил письмо от Константина Сергеевича>*. Пишет много и мило. Намекает на то, что пьеса Горького, быть может, не пойдет в этом сезоне>*. Пишет про Омона>*, про «mesdames, ne vous décolletez pas trop»[4].
Кстати сказать, Горький собирается засесть за новую пьесу, пьесу из жизни ночлежников>*, хотя я и советую ему подождать этак годик-другой, не спешить. Писатель должен много писать, но не должен спешить. Не так ли, супруга моя?
17-го янв<аря> в день своих именин я был в отвратительном настроении, потому что нездоровилось и потому что то и дело трещал телефон, передавая мне поздравительные телеграммы>*. Даже ты и Маша не пощадили, прислали телеграмму!>*
Кстати: когда твой Geburtstag>*[5]?
Ты пишешь: не грусти — скоро увидимся. Что сие значит? Увидимся на Страстной неделе? Или раньше? Не волнуй меня, моя радость. Ты в декабре писала, что приедешь в январе>*, взбудоражила меня, взволновала, потом стала писать, что приедешь на Страстной неделе — и я велел своей душе успокоиться, сжался, а теперь ты опять вдруг поднимаешь бурю на Черном море. Зачем?
Смерть Соловцова>*, которому я посвятил своего «Медведя», была неприятнейшим событием в моей провинциальной жизни. Я его знал хорошо>*. В газетах я читал, что будто он внес поправки в «Иванова», что я как драматург слушался его, но это неправда.
Итак, жена моя, славная моя, хорошая, золотая, будь богом хранима, здорова, весела, вспоминай о своем муже хотя по вечерам, когда ложишься спать. Главное — не хандри. Ведь муж у тебя не пьяница, не мотыга, не буян, я совсем немецкий муж по своему поведению; даже хожу в теплых кальсонах…
Обнимаю сто один раз, целую без конца мою жену.
Твой Antoine.
Ты пишешь: «куда ни ткнусь — всё стенки». А ты куда ткнулась?
Телешову Н. Д., 20 января 1902
