Том 26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует». Смесь. Письма - [62]

Он один из последних представителей своего могучего племени. Пылающий гневом, снедаемый нетерпением, грубой силой принуждаемый к молчанию, он изведал во времена Империи, что такое народ, подвластный самодержцу, который отказывает ему в правосудии. Тяжело переживал он наши поражения, зная, что единственной их причиной явилась слепота я недомыслие деспота. Позднее он был в числе французов, которые вдохновенно, не покладая рук, трудились ради того, чтобы поднять страну из развалин и вернуть ей подобающее место среди европейских государств. Этот человек — живой участник событий героического прошлого республиканской Франции, и, я полагаю, он имел все основания считать, что труд его не пропал даром и принес славные плоды: деспотизм был сокрушен навсегда и завоевана свобода, — я имею в виду прежде всего ту свободу, которая дает каждому возможность сознательно определить свой долг и предполагает терпимость к мнению других.

Да, да, все это было завоевано и вновь пошло прахом. Кругом него и в нем самом одни развалины. Оказывается, жаждать правды — преступление. Требовать правосудия — преступление. Страна вновь под страшным игом самовластия, безжалостная рука вновь запечатала уста. Нет, не сапог нового Цезаря попирает общественную совесть — целая палата французского парламента осудила тех, кем владеет страсть правдоискателей. Нет более свободы слова! Тем, кто отстаивает истину, кулаками разбивают рты, на одиночек, дерзнувших возвысить голос, натравливают разъяренную толпу, чтобы заставить их замолчать. Еще не видано было столь чудовищного насилия, направленного на удушение свободного обмена мнений. Страну объемлет постыдный страх, самые отважные становятся малодушными, никто не смеет более высказать свои мысли из страха, что на него донесут как на изменника и подкупленное лицо. Несколько газет, оставшихся честными, заискивают перед читателями, на которых нагнали страху дурацкими россказнями. Мне думается, ни один народ не переживал еще годины более постыдной и подлой, более тревожной и более опасной для разума его и достоинства.

Ну что ж, сказано верно, для г-на Шерера-Кестнера рухнуло великое прошлое, когда понимали, что такое честь. И если он верит еще в человеческую доброту и справедливость, стало быть, оптимизм его поистине неиссякаем. Изо дня в день в течение трех недель его обливали грязью, чтобы отравить чувство достоинства и радости, которые этот старец черпал в неуклонном следовании законам совести. Нет более жестокого страдания для порядочного человека, нежели стать мучеником из-за своей собственной порядочности. В этом почтенном человеке убивают веру в будущее, истребляют надежду; и в смертный час он скажет: «Все кончено, после меня ничего не останется, я уношу в могилу все доброе, что было сделано мною. Добродетель — всего лишь пустой звук, а мир — черная мертвая пустыня!»

Для того чтобы дать пощечину патриотам, избрали жертвой человека, который является последним представителем Эльзас-Лотарингии в нашем сенате! Это он-то подкуплен, он — предатель, нанесший оскорбление французской армии, когда одного его имени было бы достаточно, чтобы успокоить самых подозрительных и недоверчивых людей! Конечно, с его стороны было наивностью думать, что эльзасское происхождение и известность, которую он стяжал своим пламенным патриотизмом, станут для других верным ручательством его добросовестности в нелегком деле восстановления справедливости. Но не потому ли он вмешался, что скорейшее разрешение злополучного дела представлялось ему необходимым условием спасения чести армии и родины? Потратьте еще недели на проволочки, попытайтесь задушить правду, пренебречь правосудием — и вы убедитесь, что сделали из нас посмешище всей Европы, низвели Францию до положения одной из наиболее отсталых стран!

Но нет! Люди, одержимые нелепыми политическими и религиозными страстями, ничего не желают слышать, а учащаяся молодежь — какой позор перед всем миром! — собралась, чтобы ошикать Шерера-Кестнера, изменника, продавшегося врагам, оскорбившего честь армии и опозорившего Францию!

Разумеется, я понимаю, что кучка юнцов, устроивших манифестацию, еще не вся молодежь и что от сотни буянов на улице больше шуму, чем от десяти тысяч работников, прилежно занятых своим ремеслом за стенами мастерских. Но и сотни крикунов, пожалуй, многовато, и крайне прискорбно уже одно то, что при сложившихся обстоятельствах в Латинском квартале могло возникнуть подобное движение, сколь бы малочисленным оно ни было.

Так, значит, завелись антисемиты и среди молодежи? Значит, юные умы и души уже разъедает проказа дикого предрассудка? Как все это грустно и тревожно в канун XX века! Сто лет спустя после принятия Декларации прав человека, через столетие после свершения величайшего акта веротерпимости и раскрепощения личности мы вновь отброшены к временам религиозных войн, к омерзительному и нелепейшему фанатизму! Еще можно понять людей, которые играют свою роль, для которых важнее всего не отступить от своих принципов и тешить свое ненасытное тщеславие. Но юные существа, рождающиеся и растущие ради того расцвета всех прав и свобод, который озаряет в наших мечтах грядущий век? Мы видим в них будущих тружеников, а они, оказывается, антисемиты, иными словами, они ознаменуют приход нового столетия поголовным избиением евреев только потому, что видят в них инородцев и иноверцев. Нечего сказать, веселое вступление в Город наших грез, в Город равенства и братства! Если бы с молодежью дело обстояло настолько печально, нам оставалось бы только предаваться неутешному горю и похоронить всякую надежду, всякую мысль о человеческом счастье.