Том 20. Плодовитость - [236]

Вторым существенным изменением плана явился отказ от единого героя всех романов серии.

Поставить в центр серии одного героя, как в «Трех городах», значит — считает теперь Золя — стеснить себя; это даже и противоречит логике. «Не мог ли бы я вообразить четырех сыновей Пьера: Жана, Люка, Марка, Матье (имена четырех евангелистов во французском звучании. — В. Ш.), которые были бы четырьмя героями четырех эпизодов?» На этом решении Золя останавливается окончательно. Теперь Матье (Матфей) будет утверждать плодовитость, Люк (Лука) — труд, Марк — истину, Жан (Иоанн) — справедливость.

Преимущество такого решения Золя видит в том, что в каждом романе он сможет развертывать жизнь героя на протяжении восьмидесяти или девяноста лет и таким образом показать «весь ближайший век… проследить весь ход прогресса, все будущее, не дробя его на куски. Каждый из братьев выражает — и притом во всей полноте — понятие, стоящее в заглавии соответствующего эпизода».

Создавая свои серии, Золя всегда стремился к их архитектонической стройности. Серия «Четвероевангелие» была задумана как ступенчатая система с восхождением от более узкого круга к более широкому. Уже в записи 1897 года Золя намечает эту схему: «От романа к роману я расширяю свои рамки (очень важно!): сначала дом — в „Плодовитости“, затем город — в „Труде“ и, наконец, широкий мир — в „Справедливости“.

Таким образом, „Четвероевангелие“ мыслилось его автору как прозрение в будущее и одновременно как призыв к социальному переустройству на основе провозглашаемых им четырех принципов, суть которых кратко сформулирована в „Наброске“ к „Плодовитости“:

„1) Плодовитость, которая населяет мир, создает жизнь.

2) Труд, который организует жизнь и регулирует ее.

3) Истина, которая является конечной целью всякой науки и подготовляет справедливость.

4) Справедливость, которая объединяет человечество, воссоздает семейные связи, обеспечивает мир и способствует установлению полного счастья“.

Вдумчивый и острый критик буржуазного общества превращается теперь в мечтателя-утописта. Впрочем, Золя хочет показать утверждение благотворных начал будущей организации общества еще в недрах нынешнего социального устройства. „Но остерегаться идиллии, молочных рек. В овчарне необходимы волки…“ — замечает он в записи 1897 года. Будущее должно вырастать из преодоления настоящего, в борении с ним. Как явствует из содержания самих романов серии, это для Золя отнюдь не означает ни необходимости, ни желательности революционных потрясений. Но, во всяком случае, поскольку в романах „Четвероевангелия“ утопическая программа социального благополучия противопоставлена неправедным установлениям и губительным нравам современного буржуазного общества, еще и здесь в значительной мере может проявить себя критическая, разоблачительная сила таланта Золя.

В пору создания „Ругон-Маккаров“ Золя, придерживаясь позитивистской философии, склонялся к вульгарному материализму, впрочем, преодолевая в значительной мере его ограниченность в своей художественной практике. В 90-х годах все более отчетливо вырисовывается идеализм Золя во всем, что касается проблемы исторического прогресса. Со все большей энергией и настойчивостью высказывается им уверенность в решающей роли идей и убеждений для развития общества. Для Золя это не означало разрыва с прежними позитивистскими концепциями. Позитивистская философия изображала исторический прогресс идеалистически, как движение по стадиям, определяемым господством того или другого типа мировоззрения. После „религиозной“ и „метафизической“ стадий должна, в результате эволюционного развития, наступить „научная“ стадия и вместе с ней счастливая пора человечества.

Золя пропагандирует именно эти идеи, дополняя их прогнозами в духе утопического социализма. Следует, однако, видеть, что, разделяя идеалистические заблуждения позитивизма, Золя взял у него и развил то лучшее, прогрессивное, что в нем содержалось: прославление научного познания мира и призыв к изменению социальной действительности на основе требований разума и науки (все то в учении позитивизма, что предопределило его соскальзывание к агностицизму — привязанность к поверхности явлений, недоверие к попыткам проникнуть в их сущность, — в творчестве Золя практически не сказалось). Именно поэтому Золя оказывается также наследником традиций французского просветительства XVIII века.

Очевидно, что на пороге империалистической эпохи, в обстановке все большего обострения классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом, в пору широкого распространения марксистского учения, идейный замысел серии „Четвероевангелие“ был анахроничным, утопическим и даже наивным. Сама ее конструкция представляет собой априорно заданную схему, не опирающуюся на реальное соотношение явлений действительности, а диктуемую исключительно идеалистическими представлениями автора о неких главных моральных принципах, якобы имеющих решающее значение для переустройства общественной жизни. Единство предыдущих серий и их членение на отдельные романы определялось объективным их содержанием (различные „участки“ современного общества в „Ругон-Маккарах“, разновидности идеологий, доктрин и форм социально-политической практики в „Трех городах“). Романы же „Четвероевангелия“ уже по своему замыслу оказывались в какой-то мере иллюстрациями отвлеченных идей-принципов. Их иерархическое соподчинение, которое должно было обеспечить взаимосвязь между романами и непрерывность все расширяющейся картины будущего благополучия (от семьи до всего человечества), также является условным, надуманным. Стройность плана „Четвероевангелия“ достигается искусственными построениями абстрактно-умозрительного характера. Именно в силу этого между романами последней серии Золя и нет той внутренней органической взаимосвязи, которая скрепляла романы двух других серий, хотя и в них каждая книга могла жить своей самостоятельной, не зависящей от других жизнью.