Том 20. Плодовитость - [216]

Это было равносильно удару топора. Не проронив ни слова, она, как подрубленное дерево, упала на ковер. На сей раз поражение ее доконало, судьба не только не пожелала за нее отомстить, но обернулась против нее же, добила ее. Еще одной обманутой, обворованной матерью, сосредоточившей всю любовь на единственном ребенке и в своей безумной, безутешной любви решившейся на убийство, стало меньше. Она, эта мать, лежала здесь, как пласт, худая и высохшая, подкошенная нерастраченной нежностью.

Встревоженный Матье с помощью прибежавшей старухи служанки перенес Констанс на постель, раздел ее. Пока она лежала в глубоком обмороке, почти без дыхания, Матье сам сбегал за Бутаном, ему посчастливилось застать доктора дома за обедом. Бутан, которому было уже почти семьдесят два года, доживал свой век в безмятежной радости, не утратив веры в жизнь. Бросив практику, он все-таки посещал старых пациентов — своих добрых друзей. Не отказал он и на этот раз. Он осмотрел больную и так безнадежно и многозначительно покачал головой, что Матье не на шутку взволновался и решил разыскать Бошена, чтобы тот был при жене, если ей суждено умереть. Старая служанка, которую он стал расспрашивать, только руками развела: она понятия не имела, где мосье, он своего адреса не оставлял. Наконец, перепуганная тем, что произошло, она все же отважилась и побежала к этим дамам, тетке и племяннице: адрес их был прекрасно известен, ибо сама мадам в особо срочных случаях не раз посылала ее туда. Там ей сообщили, что дамы вместе с г-ном Бошеном еще накануне отправились на неделю в Ниццу. И так как служанке не хотелось возвращаться обратно без близкого Бошенам человека, ей пришла в голову мысль на обратном пути завернуть к сестре мосье, баронессе Лович, которую она почти силой привезла с собою в фиакре.

Все старания Бутана ни к чему не привели. Констанс открыла глаза, пристально посмотрела на врача, узнала и снова сомкнула веки. С этой минуты она упрямо отказывалась отвечать. Она, по-видимому, все слышала, знала, что вокруг нее хлопочут люди, стараются ей помочь. Но она отвергала их помощь, всем своим существом она жаждала смерти и из упорства лежала как мертвая. Ни веки ее, ни губы не дрогнули, будто она уже находилась по ту сторону жизни, в безмолвной агонии своего поражения.

В этот вечер Серафина вела себя очень странно. От нее пахло эфиром, к которому она пристрастилась. Когда она узнала о несчастье — о смерти Моранжа и Александра, вызвавшем сердечный приступ у Констанс, бессмысленная гримаса исказила ее лицо и с уст сорвался смешок.

— Вот забавно! — сказала она.

Усевшись поглубже в кресло, не снимая перчаток и шляпы, она осталась бодрствовать около больной. Ее карие, с золотистыми искорками глаза, единственное, что осталось от ее былой загубленной красоты, были широко открыты. В шестьдесят два года она казалась столетней старухой: ее некогда вызывающе дерзкое лицо носило печать бурно прожитой жизни, великолепные огненно-рыжие волосы, точно посыпанные пеплом, потеряли свой блеск. И до самой полуночи она, словно в забытьи, продолжала сидеть в этой жуткой комнате у ложа умирающей, казалось, не замечая ее: безучастная, как вещь, она, вероятно, даже не поняла, зачем ее сюда привезли.

Матье и Бутан решили не уходить и провести здесь всю ночь, чтобы не оставлять Констанс одну со старой служанкой, пока Бошен в обществе своих дам веселился в Ницце. Около полуночи, когда мужчины беседовали между собой, Серафина, молча просидевшая три долгих часа, вдруг заговорила, и они даже вздрогнули от неожиданности.

— А вы знаете, он умер.

Кто умер? Наконец они поняли, что она имеет в виду доктора Года. Действительно, знаменитого хирурга нашли в его кабинете на диване мертвым, но причины смерти так и оставались невыясненными. По этому поводу ходили странные и скабрезные слухи вперемежку с трагическими и нелепыми. В шестьдесят восемь лет Год, по-прежнему неисправимый холостяк, был еще, что называется, в полном соку, не прочь был позабавиться с признательными молодыми пациентками, если и они того желали. И Матье припомнил, как однажды в его присутствии Серафина, доведенная до бешенства тем, что нож хирурга, лишив ее пола, одновременно лишил ее и способности испытывать страсть, мечтала вслух о чудовищной мести: «Ах! Если бы мы все, кого он оскопил, собрались как-нибудь вечером, нагрянули к нему и оскопили его самого!» Их ведь были тысячи и тысячи. Они были тут, рядом, бок о бок с ней, ей виделась толпа, армия, целое племя, сотни тысяч оскопленных женщин, которые врываются к знаменитому хирургу — и даже стены его кабинета рушатся, не выдержав ярости мщения. Из множества ходивших по городу необычайных версий о скоропостижной смерти Года больше всего Матье поразила одна. Говорили, будто его нашли на диване голым, искалеченным, окровавленным. Когда Серафина заметила, что Матье смотрит на нее, как в кошмаре, навеянном этим печальным бдением, она повторила с той же бессмысленной гримасой душевно больного человека:

— Он умер, мы все к нему пришли.

Это было неправдоподобно, невероятно, но, как знать, где правда, а где плод больного воображения… И ужас сковал его холодом, холодом тайны, которой суждено навеки остаться нераскрытой.