Том 2. Улица святого Николая - [10]

Воспоминания и раздумья об И. А. Бунине займут в дальнейшей судьбе Зайцева немалое место. Его имя – одно из главных в мемуарных книгах «Москва» и «Далекое»; о нем он пишет и публикует очерки, эссе, дневниковые заметки: «К уходу Бунина» (1953), «Памяти Ивана и Веры Буниных» (1962), «Тридцать лет» (1966), «Перечитывая Бунина» (1967), «Об И. А. Бунине» (1969), «Бунин» (1970)…

Уже на склоне лет Борис Константинович пишет «Повесть о Вере» и «Другая Вера», в основе которых цитировавшаяся выше переписка В. А. Зайцевой и В. Н. Буниной. Это – книги его Памяти, книги Любви, дань светлой признательности только что ушедшей жене – сподвижнице в трудах и днях на протяжении более шести десятилетий. Неудивительно, что критики поставили эти две итоговые работы старейшего русского писателя Парижа в один ряд с его лучшими произведениями. «Необычайной силы и прелести „Повесть о Вере“… – пишет, например, Ник. Андреев. – И, пожалуй, еще ярче „Другая Вера“… – в их непосредственности и замечательной меткости суждений драгоценный источник „аромата эпохи“ и потока любопытных деталей о жизни зарубежных писателей».[15]

* * *

В последние годы жизни Борис Константинович чаще, чем прежде, обращается и мыслью своей, и сердцем к России. Еще в военное лихолетье, в 1943 году, он подытожил пройденный путь такими словами: «За ничтожными исключениями все написанное здесь мною выросло из России, лишь Россией и дышит». А далее с горечью отмечает: «И ни одному слову моему отсюда не дано было дойти до Родины. В этом вижу суровый жребий, Промыслом мне назначенный. Но приемлю его начисто, ибо верю, что все происходит не напрасно, планы и чертежи жизней наших вычерчены не зря и для нашего же блага. А самим нам – не судить о них, а принимать беспрекословно».

Но с годами налаживается его переписка с десятками корреспондентов из России. «Очень интересное явление, – делится он 11 апреля I960 года радостью со Странником – архиепископом Иоанном Шаховским, – стали доходить до меня письма с разных концов России от… слушателей… (Перестали, оказывается, глушить там „Голос Америки“). Задают всяческие вопросы… Кое-кто, может быть, и по закону. Но – сколь расширилась „аудитория“. Через 40 лет странствий вхожу в „Землю Обетованную“… Вот милость Божья, – за которую ничем нельзя воздать…»

Пишут ему и о прочитанных его книгах – неведомыми путями попадали-таки они на родину. Много писем за «железный занавес» отправляет и он: всегда далекий от политики, идеологических распрей, все-таки не выдерживает и шлет одним – слова укора, другим выражает чувства искренней поддержки. В числе последних были Ахматова, Солженицын, Пастернак…

«Буря Вас взрастила, углубила – подняла, – пишет он Ахматовой, прочитав ее „Реквием“. – Кто не знает, что такое – биться головой об стенку, тот не видел революции… Бились ли дома головой об стенку за близкого – не знаю. Но искры излетели из сердца. Вылетели стихами, не за одну Вас, а за всех страждущих, жен, сестер, матерей, с кем делили Вы Голгофу тюремных стен, приговоров, казней… Вот и выросла „веселая грешница“, насмешница царскосельская – из юной элегантной дамы в первую поэтессу Родной Земли, голосом сильным и зрелым, скорбно-звенящим, стала как бы глашатаем беззащитных и страждущих, грозным обличителем зла, свирепости» (1964).

А вот наряду с новогодними поздравлениями – слова ободрения и участия обличаемому, изгоняемому А. И. Солженицыну: «Александр Исаевич, чрез тысячу верст, нас разделяющие, и чрез жизнь, не позволяющую встретиться, направляю Вам благожелания и сердечное сочувствие». И далее, говоря о книгах его прочитанных, отмечает, что в них «не просто советская жизнь в вольном освещении», но и то, что их автор – «в злободневности, пестроте, в боли вчерашней». «Вам труднее, – говорит „старший собрат по литературе“, – кроме пафоса обличительного, чаще всего уводящего от высокого художества, Вас могут упрекнуть и в другом: вообще в перевесе документального, Choses vues, над вымыслом творческим. Но, слава Богу, есть и иное, Ваше органическое – в этом Вы в линии великой русской литературы XIX века, не подражательно, а врожденно. Есть глубокое дыхание любви и сострадание. Оно подзем но у Вас, но подлинно. Вы его не „возглашаете“, оно само говорит, даже Вас не спрашиваясь, голосом тихим и непрерывным» (1969).

Переписка с Пастернаком, возникшая незадолго до смерти Бориса Леонидовича, напомнила и возродила их былое знакомство, о котором сын Пастернака, Евгений Борисович, написал в книге об отце: «На следующий день после совместного выступления Пастернака и Маяковского в кафе „Леон“ (в Берлине 20 октября 1922 г. – Т. П.) В. Андреев встретил Пастернака в гостях у Б. К. Зайцева. С Зайцевым Пастернака познакомил еще в Москве Б. Пильняк, весной 1921 года он принес ему показать „Детство Люверс“, которое тот высоко оценил. На прощанье Зайцев пожелал Пастернаку „написать что-нибудь такое, что он бы полюбил“, и эта счастливая по простоте формулировка потребности в художестве, – писал Пастернак 10 января 1923 года Полонскому, – стала внутренним импульсом работы»