Том 2. Улица св. Николая - [191]

– Нет, скоро мы не вернемся!

Разгромленная комната, где я умирал, чемоданы, извозчики, медленная езда через всю Москву, на Виндавский вокзал… В этот день судят эсеров. Толпа перед бывшим Дворянским Собранием. Манифестации ходят по улицам – требуют кровушки. Печально покидаем мы Москву.

Артельщики в белых передниках, вагон, третий звонок. Медленно мы отплываем. Друзья идут по платформе, лица взволнованы, машут платками. На другой день, на границе, бросила девочка анютины глазки на родную землю уж в последний раз.

* * *

Кончилась Москва настоящая, началась воображаемая. Сперва виделась она из Берлина, потом с генуэзского побережья, из Рима, Флоренции и вот восемь лет – из Парижа.

Москва берлинская почти как и не воображаемая. Кажется, сел «ам Цо» в поезд и на другой день дома. Постоянно «оттуда» приезжал кто-нибудь. Люди, собрания, кафе Леон – все, как бы продолжение Дома Герцена и Союза Писателей.

В Италии Москва подзанавесилась. Читали мы в Риме лекции, гуляли по Капитолию, собирали камушки на пляже Кави – и голубой воздух страны, вся неизбывная ее прелесть вдруг отодвинули родное: положили первый, пусть спиритуальный, но рубеж.

Он еще был не ясен. И охвачен такой радугою итальянской, такой радостью красоты, природы, странствия, что не очень глаз всматривался. Сердце жило настоящим – как в Италии ведь всегда: счастьем того, что живешь.

Лишь Париж показал, что такое преграда, что такое «изгнание». Москва сузилась! И отдалилась на тысячи километров. Не совсем зря, не как туристы на руинах или купальщики под солнцем мы засели здесь. Что-то иное началось.

Началась эмиграция: длительное, как бы законное существование вне родины.

* * *

Мы жили без Москвы, Москва без нас. Она нам более нужна, чем мы ей. Меняемся ли мы? Наверно. И она меняется, и вместо города нашей юности возникает другой. Другое племя появляется, другие слои выдвинулись и задают тон. Наши сверстники, близкие и друзья вымирают. Понемногу мы теряем с ними связь: писать опасно.

Меняется самый пейзаж города. Златоглавая Москва, златоверхая раздражает кое-кого. Некогда называл я Арбат «Улицей св. Николая». Ни одной из церквей св. Николая (а их было три) не осталось теперь: их сносят. Нет и церкви Бориса и Глеба (у Воздвиженки). Нет Красных ворот. Что говорить – нет Христа Спасителя – светлый его купол плыл над Москвой чуть не за тридцать верст. Золотой, текучий шлем Москвы – черта ее пейзажа.

Купол, действительно, жил, двигался! Идя по Пречистенскому, по Остоженке, можно было всегда в мощной его луковице видеть некоторое струение: он отражал и движение облаков, и экипажей, трамваев, людей – вечно, с таинственною непрерывностью переливались они в нем. Он сиял при закате, отливал розовым на рассвете, в нежных тучках – еще было у него свойство: как-то присутствовать в жизни Москвы.

Мы его помним, любим (я люблю именно купол, самый храм холоден и параден). Но являются те, кто вообще никогда его не увидит и знать не будет. И сейчас уже много в Москве молодежи, вполне выросшей в революции, другого ничего не знавшей и теперешнее любящей. Не надо закрывать глаза: в той жизни мы были господами, красота и поэзия были для нас. Теперь тоже есть избранные, тоже обойденные. Избранные и верящие (их достаточно!) отлично утверждают, защищают – и гораздо лучше нас – свой строй.

Их жизнь гораздо интереснее, чем была раньше. Клубы, собрания, ячейки, подьячейки, ударники, бригады, безбожники, радио – все это бесконечно занятнее прежнего прозябания мастеровщины. Как безумно-уныло жили в прежнее время рабочие! А крестьяне?

«Вековой сон» нарушен – слишком поздно, трагически, дико смыта культура и верхушки – это другой вопрос. Но таков уж наш «безудерж», путь России.

* * *

Что такое Москва нынешняя, та, которую представляю себе с улицы Клод Лоррэн?

Прежде всего – столица, с правительством, канцеляриями, чиновниками, войском, полицией – т. е. самое скучное, что можно себе представить. Отчасти такою Москва уж была, в семнадцатом веке.

Другой стиль, но смысл близкий: политика. Хитрая была Московия, затхлая, жестокая… и довольно бездарная. Петр освободил Москву. Это позволило ей в девятнадцатом веке обратиться в град промышленности и искусств, в некий город вольного дыхания: купцы, заводчики, благотворители, земцы и думцы, писатели, художники, актеры, адвокаты – очень мало власти. Власть ушла в Петербург.

Сейчас Москва снова правит – вместо «приказов» – комиссариаты: Сталины, Молотовы, Кагановичи в шубах боярских не ходят. Но дух «русской Флоренции» отошел. Москва посерела и погрубела. Кремль еще стоит (но без Чудова монастыря. Нету и Иверской). В сущности, златоглавый Кремль с древними соборами, с башнями и стенами, вызывающими в памяти итальянские «кастелло» ренессанса, – вовсе не идет к современной Москве. Не удивлюсь, если доберутся и до Ивана Великого, до Успенского собора. Не одна златоглавость Москвы должна раздражать: вся ее пестрота и лоскутность, яркая азиатчина на православный образец, запутанность, кольцеобразность, вообще органичность, вот что для «власти» отвратительно. Хорошо бы выпрямить, поправить, переделать по плану.