Том 2. Улица св. Николая - [185]

Чтобы несколько заслужить перед нею, я пошел на кухню, поставил воду на газ. Затем пытался хозяйничать и в столовой, но неблестяще: ибо неизвестно было, где что стоит.

– Нет, давайте лучше я, – сказала Диана. – Не барское это дело.

– Сами вы барыня.

– Это как придется. Нынче купила разных вкусностей к чаю, а ужинать вряд ли буду…

Я знаю поверхность Дианиной жизни. Иногда она ездит обедать в лучшие рестораны. Иногда же сидит дома на кашках, должает по мелочам, продает старые платья.

Сейчас закинув назад свои летящие рукава и обнажив нежные, холодноватые руки, Диана взялась за хозяйство. Ее движения быстры и стройны. Она ловко расставила все на столе, бесшумно прошла раза два в кухню, и высокая, знаменитая шея ее с головою богини господствовала неоспоримо и над квартирою, и надо мною, и была светлым звуком во всем тепло-оранжевом вечере.

Мы пили очень крепкий, душистый чай с удивительными пирожками и кексами.

– Я живу кое-как, – говорила Диана. – А люблю роскошь. Дорогие меха, камни… Ах, камушки! – Она вздохнула. – Вчера проходила по Place Venddme[74], прямо сердце остановилось, какие изумруды у ювелиров. Хоть бы американец какой-нибудь в меня влюбился!

И тут начался любимый ее разговор – ей бы хотелось свою машину. И самой править. Объездить все Луары, Гаронны и Пиренеи, жить в Париже, а когда захочешь, уезжать и в деревню.

– Вы бы одна ездили?

– Могла бы вас взять. Но я думаю, – она засмеялась прохладным смехом, – что с вас сейчас же слетела бы шляпа.

– Хорошо, поезжайте одна, только машины-то у вас никогда не будет.

Диана вздохнула.

– Может быть, вы и правы. Но надо надеяться. Вот и сегодня как раз у меня свидание насчет синема. Слушайте, с моею наружностью, – Диана вытянула шею и, увидев себя в зеркале, сделала полоборота головой, как бы оценивая свои силы, – с моею внешностью я могу пойти далеко. Синематографическая звезда! Разве же это плохо? Да ведь и режиссер…

Она кивнула себе в зеркале, и это значило, что все уж кончено, режиссер завоеван.

В окне уголок неба уже нежно сиреневел. Вечер надвинулся, и в столовой смеркалось. Диана встала, подошла к окну.

– Все эти мечтания: и надежды, – сказала она вдруг глуховато. – А действительность, жизнь… Главное, годы уходят.

Она помолчала, потом обернула ко мне бледное свое лицо.

– Вам вот так нравится, что у меня никого нет в квартире, и одиночество… Но ведь вы гость случайный. Поймите, однако, что иногда это вот одиночество меня убивает. Я всегда одна. И… знаете еще что. Вы понимаете… Есть люди мне симпатичные, там, приятные… но одного нет – любимого.

Вот как сказала Артемида! Вот она, Девушка-Луна, прохладная кровь!

Я подошел, взял ее за руку, поцеловал. Диана улыбнулась, и в ее глазах, как дальний ветерок, слегка мелькнула грусть. Нежаркими губами, братски и союзнически приложилась она к моему лбу.

Полет

В зеленоватой майской полумгле автомобиль несся вблизи Трокадеро. Теплый воздух шелками полоскал лица, рукава черного Дианина плаща все вылетали и вились. Мягко дрожало стекло. В нем, в сумасшедшем, обратном облике клубился Париж. Также видал я по временам в серебре отражения бледное и прекрасное лицо Дианы. Вот она поднесла к губам палочку, и они сильнее замалиновели.

– Мы провели с вами целый день, – сказала Диана. – Совершенно одни… Париж хорош своей пустынностью. Да вот сейчас все движется, шумит, а мы вдвоем, и никому до нас нет дела.

Под весенне-зеленеющими сводами каштанов сумрак наплывал. Огни нежно светились, и бесшумные машины, так же полоумные, как наша, пролетали взад – вперед. Довольно было бы маленькой ошибки – лишь кровавый след остался бы от нас.

На площади мы остановились. Кончился мой день с Дианой. Я попрощался, запахнул дверцу. Чрез минуту ничего уж не осталось: авеню Монтэнь замыло, поглотило, среди золота своих огней, недвижных и текучих, то, что называли мы Дианой.

Размышления о себе и Диане

Ясно, что сейчас она, такая же бледная, в том же плаще, полулежит в том же купе и несется к иным берегам. Ей мерещится слава и роскошь. И у дверей ее – меланхолия.

Я же стою у реки. Красные, синие, золотые огни. Цепями и разноцветными струями их отраженья в воде. Золотые жуки бегут по набережной той стороны, и в темно-сиреневом небе вспыхивает словом и бесконечными переливами звезд, легко-златистых, таинственных, башня Эйфеля. Вот уж и новый мир. Мой день ушел. От Дианы лишь тонкий след, дальний отзвук. Но жизнь продолжается. Сумрак, река, зыбь отражений, дьявольская красота Эйфелева струенья – и твердь небесная, престол Господа.

1926

Приложения

Серебряный век >*

Из воспоминаний и размышлений

Мы входили в жизнь на рубеже: позади великое, уже прославленное – скоро назовут его Золотым веком русского искусства, на Западе даже сравнят с расцветом эллинским и с итальянским ренессансом.

Тогда, в юности нашей, таких определений еще не было, но чувствовалось, что за нами, в дали почти легендарной, легендарные же и облики нашей литературы (Толстой был еще жив, но уже стал легендой. Помню, как студентом в Москве я боялся Толстого: никогда его не видал, а если бы встретил случайно, просто бы обмер со страху).