— Послушайте, Семенов, уведите его и приведите в чувство, а то он что-нибудь выкинет перед Карташевыми, — обратилась Маня к Семенову.
— Ерунда, — ответил уверенно Корнев.
— Ничего не выкинет, — авторитетно сказал и Семенов, — вот разве два три зернышка жженого кофе, чтоб дух отшибить.
— Ладно и так, — пренебрежительно ответил Корнев.
Подошло семейство Карташевых, и все начали между собой здороваться.
— А где же Ларио? — спросила Наташа.
Маня Корнева насмешливо посмотрела на брата.
— Ну, что же ты молчишь? Где Ларио?
— Ларио? Он скрылся. Знай, несчастная, что он ненавидит таких, как ты.
И Корнев запел выразительным и верным голосом:
— Ничего не понимаю.
— И не надо тебе понимать.
— Противный!
Семенов забил тревогу о том, что надо вспрыснуть отъезд.
Незаметно компания оставила платформу и скрылась под навесом буфета. Когда налили всем по рюмке водки, Долба, тряхнув волосами, произнес:
— Ну, за отъезжающих… Дай же боже, щоб наше теля да вивков съило.
Выпили.
— Наливайте еще за остающихся, — предложил Семенов.
Карташев, не любивший водки, отказался:
— Нет, я больше не буду.
— Что? мама? — спросил его вызывающе Ларио.
— Дурак, — ответил Карташев и залпом выпил другую рюмку.
Водка обожгла ему горло, и он несколько мгновений стоял, будучи не в силах произнести что-нибудь.
— Скажи: мама! — посоветовал ему Ларио, вызвав общий хохот.
Карташев в ответ хлопнул его по спине и проговорил наконец:
— Черт меня побери — я передумал поступать на математический, потому что все равно срежусь.
— Инженер путей сообщения, значит, тю-тю?! Куда ж? Неужели на юридический? — весело поразился Корнев.
— Угадал!
— О-о! Легкомыслие!
— Водки! — решил по этому поводу Ларио.
— В таком случае, — вмешался вдруг Шацкий, — я тоже на юридический поступаю, а не в институт путей сообщения.
— Вот это хорошо, — быстро ответил Корнев, — вас там только недоставало! Первая умная вещь, которую от вас слышу. Согласен даже еще выпить по поводу такого счастливого случая.
После четвертой рюмки Корнев, порядочно охмелевший, сказал:
— Ну, пьяницы, довольно, пошли все вон назад.
Когда они вернулись на платформу, Корнева встретилась глазами с Карташевым… Он, под влиянием выпитой водки, особенно нежно взглянул на нее.
— Карташев, подите сюда, — подозвала его Корнева.
Они пошли по платформе.
Аглаида Васильевна, собравшаяся было что-то сказать сыну, только махнула рукой и, обратившись к брату, заметила:
— И не слушает даже! Посади меня где-нибудь.
Брат подвел сестру к скамейке, стоявшей в стороне, и проговорил, усаживаясь рядом:
— Да уж, сестра, такой возраст, что на всякую юбку променяет нас.
— Ни на кого он меня не променяет, — сказала, помолчав, Аглаида Васильевна, — он любящий, добрый мальчик.
— Так-то так, да года-то его не любящие.
— Глупости говоришь ты, — ответила Карташева, — если уж хочешь знать, могу тебе сообщить характер их отношений: он поверенный в ее любви к Рыльскому.
Аглаида Васильевна бросила насмешливый взгляд на брата.
— Сам признался мне. Совершенный еще ребенок, — усмехнулась Карташева. — Рассказывает мне, как он стал ее поверенным…
— Разиня какой…
Аглаида Васильевна, видимо, не рассчитывала на такой эффект и вызывающим голосом спросила:
— Почему разиня?
— Помилуйте, сестра, в его годы…
— Ну, вот опять его годы!.. только что ты говорил, что в его годы он меня с тобой променяет на всякую юбку, а теперь… Дело не в годах здесь, а в воспитании.
И Аглаида Васильевна с некоторой пренебрежительностью отвернулась от брата и стала искать глазами сына.
— Послушайте, Карташев, — говорила между тем Корнева, — я замечаю, что с тех пор, как… Ну, одним словом, с тех пор… вы помните… вы совсем переменили со мной обращение. Я хочу знать, почему это? Если в ваших глазах я пала…
— Бог с вами, что вы говорите, — горячо заговорил Карташев. — Я был бы негодяем, если бы, узнав так доверчиво открытую мне тайну, вдруг позволил бы себе… Да, наконец, что тут дурного? Поверьте, что всякий на его месте только…
Карташев замолчал.
— Что только?
Сердце Карташева замерло от вдруг охватившего его чувства.
— Послушайте, — сказал он решительно, — мы сейчас уезжаем. Неужели вы никогда не догадывались, что я был в вас, как сумасшедший, влюблен?
— Вы?! А теперь?
Карташев поднял на нее свои глаза.
— Н… да… послушайте… — растерялась Корнева, — что я вам хотела сказать?
Горячая волна крови прилила к ее лицу.
Они оба молчали и стояли друг против друга. Карташев испытывал какое-то совершенно особенное опьянение.
— Как хотите, сестра, но с таким лицом не поверяют и не принимают поверяемых тайн, — лукаво произнес брат Аглаиды Васильевны.
Мать сама давно заметила что-то особенное и теперь громко и строго позвала сына:
— Тёма, мне надо с тобой поговорить.
Карташев в последний раз посмотрел на Корневу. Все вихрем закружилось перед ним, и, не помня себя, он прошептал:
— Да, я люблю вас и теперь!
Взволнованный подошел он к матери.
Карташева встала и недовольно сказала сыну:
— Ты мог бы и раньше переговорить с посторонними (на этом слове она сделала особое ударение), а последние минуты можно, кажется, и с матерью побыть… Пойдем со мной.
Сын пошел рядом с нею. Они ходили по платформе, ему что-то говорила мать, но он ничего не слышал, ничего не видел, или, лучше сказать — видел, слышал и чувствовал только одну Корневу, ее голубенькое в мелких клетках платье, ее жгучие глаза. По временам от избытка чувства он поднимал голову, смотрел в ясное небо, вдыхал в себя нежный аромат начинающегося вечера, влюбленными глазами следил за проходившей по временам Корневой, и все это было так ярко, так сильно, так свежо, так не похоже на то настроение, которого желала и требовала мать от уезжавшего в первый раз от нее сына.
