Он сдал участок, кассу, канцелярию, распрощался со всеми, погулял на прощание в роще с княгиней и уехал ночью, провожаемый только князем.
Поезд тронулся, в последний раз высунулся из окна Карташев, махнул фуражкой князю и сел в своем купе.
Было какое-то предчувствие в его душе, что сюда он больше не возвратится. И, проверяя себя, он был бы и рад этому. Даже зимняя жизнь в своем участке с молодой женою здесь не манила его на глазах у анализирующей княгини, у скептика князя, у доброго обжоры помощника. Это и не общество, и не та кипучая жизнь постройки, которая так по душе пришлась Карташеву.
Жизнь, в которой можно забыть самого себя, можно отличиться, выдвинуться, измерить предел своих сил и способностей.
А вдруг там, в Петербурге, ему удастся попасть опять на постройку, проникнуть в те таинственные управления построек дорог, в которых до сих пор ему удавалось видеть с Володькой только приемные да быстро проходящих озабоченных и важных служащих этих управлений. Удавалось только читать на дверях: «кабинет директора», и в уме представлять себе, как в этом кабинете с тяжелой кожаной мебелью в образцовом порядке, где-то за большим столом, заваленный бумагами, заседает важный, как бог, директор. Какой он? Лысый? Старый? Молодой еще?
Может быть, и он, Карташев, будет когда-нибудь таким же? Нет, никогда не будет. Будет и у него много в жизни, но чего-то другого. Но важным в этом кабинете он себя не мог представить.
Перед Петербургом Карташев заехал к родным.
— Если бы я навязалась ехать с тобой, — спросила его Маня, — взял бы?
— С удовольствием и притом на свой счет туда и обратно и с суточными по пяти рублей в день.
Маня говорила, что едет главным образом справиться насчет поступления на медицинские курсы.
Аглаида Васильевна сочувствовала поездке Мани в том смысле, что это будет безопаснее для Карташева. Мало ли что в дороге может случиться? Встреча с какой-нибудь интриганкой, которая сумеет ловко и быстро оплести ее сына. Мало ли таких, и кого легче, как не ее сына, провести как угодно?
Этими своими соображениями она с Маней поделилась.
И Маня согласилась с матерью, сказав:
— Конечно, конечно… Со мной насчет всего такого можете быть покойны: так отведем Тёмке глаза, что он никого, кроме тех, кого я ему подсуну, не увидит.
Маня весело рассмеялась.
— Если б он только слышал, какую змею отогревает в моем лице.
— Боже сохрани ему говорить!
— Ну конечно!
В оберегании брата от вредных влияний принимал участие и Сережа.
На вокзале он, пройдя все вагоны, сказал сестре:
— Давай вещи. В одном купе с тобой будет сидеть такая рожа, что и Тёмка не полакомится. Будет доволен.
— А он сам в этом же вагоне будет?
— Рядом купе для курящих.
— Ну, неси.
— А вот к этому вагону и близко его не подпускай, — там такая плутишка сидит, что я и сам был бы не прочь…
— Фу, Сережа!
— Что за фу? Для этого и на свет созданы.
Дама, ехавшая в купе с Маней, на одной из станций Московско-Курской дороги слезла.
Маня осталась одна.
— Ну, слушай, — заговорила Маня, когда к ней пришел брат. — В Петербург я теперь не поеду…
— А куда же ты поедешь?
— Это все равно. Сойду я в Туле и чрез несколько дней буду в Петербурге. Я тебя очень прошу ни маме, никому об этом ни слова.
— Надо в таком случае условиться, в какой гостинице мы остановимся в Петербурге.
— Я с тобой не остановлюсь.
— А ты где же остановишься?
— Ну, это все равно, но ты скажи, где тебя искать?
— Где? Ну, в Английской.
— Дорогая, наверно?
— Я не знаю, — во всяком случае, не из самых дорогих. Тебе сколько дать денег?
— Столько, сколько не стеснило бы тебя.
— Пятьсот хочешь?
— А ты не боишься сесть на мель?
— Нет.
— В таком случае давай, пригодятся.
— Ты мне обещала, помнишь, рассказать через год о переменах у вас.
— Перемены предполагаются большие. Вот приеду в Петербург, расскажу.
— Они, что ж, за эту твою поездку выяснятся?
Маня быстро пересела от окна и спокойно спросила:
— Почему в эту поездку?
— Потому что ты сама откладываешь до Петербурга.
— Я не потому откладываю.
— А почему же?
— Почему да почему… Стареньким скоро будете, если знать все захотите… В общем, конечно, эта моя поездка должна выяснить многое из того, что и мне теперь не ясно еще. Одно можно сказать, что раскол зашел так далеко между нами, что придется, пожалуй, и совсем расколоться на две партии.
— Теперь одна? Земля и воля?
— Не кричи. Да.
— А какая другая будет?
— В Петербурге расскажу.
— Денег ты им много везешь?
— А любопытно?
— Как хочешь.
— Видишь, за этот год собрала я тысяч шесть, но осталось около четырех.
— А в общем, большие пожертвования?
— Не знаю. Знаю одно только, что нужда громадная в деньгах.
— И когда конец?
— Конец?
Маня пожала плечами.
— Только еще начинается. При детях твоих будет конец.
В Тулу приехали вечером.
— Не провожай, — категорически сказала Маня, целуясь с братом.
— Я все равно пойду в буфет.
— Немножко подожди.
Карташев в окно вагона видел, как сошла Маня, поздоровалась с каким-то худым, сгорбленным, молодым брюнетом с жидкой бородкой и прошла с ним к выходу.
Карташев еще немного подождал и тоже вышел.
В большой зале буфета стоял гул от массы голосов толпившегося народа.
