Том 2. Стихотворения (Маленькие поэмы) - [61]

А.И.Ромм, однако, расценил оба вышеупомянутых произведения как стилевой «срыв»: «…„На родине“ и „Русь советская“ местами впадают в плоский прозаизм, в слишком описательную обстоятельность. <…> Но это, конечно, только мелкие неудачи» (альм. «Чет и нечет», М., 1925, с. 37). В то же время А.Я.Цинговатов не сомневался, что обе поэмы Есенина, «конечно, войдут в хрестоматии» (журн. «Комсомолия», М., 1925, № 7, октябрь, с. 63).

Группа отзывов была посвящена пушкинскому началу в этих сочинениях. П.Ионов писал: «…внимание читателя приковывают прекрасные стихи С.Есенина. После долгих и бурных исканий автор пришел к Пушкину. Его „На родине“ и „Русь советская“ определенно навеяны великим поэтом…» (газ. «Правда», М., 1924, 24 октября, № 243). «Переход к пушкинскому стиху» в этих двух поэмах отметили И.М.Машбиц-Веров (журн. «Октябрь», М., 1925, № 2, февраль, с. 145) и И.Н.Розанов (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 114; подпись: Андрей Шипов).

Есенина Татьяна — мать поэта Татьяна Федоровна Есенина (1875–1955).

Дед — Федор Андреевич Титов (1845–1927), дед поэта по матери.

Кукольня (куко́лина, куко́льник) — ку́коль, сорное растение в посевах злаковых культур.

Сестры — Екатерина Александровна Есенина (1905–1977) и Александра Александровна Есенина (1911–1981).

По-байроновски наша собачонка / / Меня встречала с лаем у ворот. — Казалось бы, конкретный литературный источник обозначен здесь самим автором (см. текст между 13-й и 14-й строфами «Песни первой» поэмы Д.Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» — Байрон Д.Г. Соч. В 3-х тт. М., 1974, т. 1, с. 151). Однако, обратив внимание на особенности есенинского цитирования Байрона, Н.С.Ашукин (очерк «Песни-стихи», 1926) резонно указал на более близкую параллель:

«…песня „Последний день красы моей“ является сильно искаженной переделкой стихотворения И.Козлова „Добрая ночь“, в свою очередь являющегося вольным переводом отрывка из „Чайльд-Гарольда“ Байрона („Проснется день, его краса утешит божий свет“). Интересно отметить, что, вероятно, отзвук строфы этого стихотворения-песни:

Отцовский дом покинул я;

Травой он зарастет —

Собачка верная моя

Залает у ворот…

является строками стихотворения С.Есенина „Возвращение на родину“ <следует цитата>» (Кр. нива, 1926, № 35, 29 августа, с. 19). Согласно Н.М.Ядринцеву, эту песню также называли «Собачка» и она была «самою любимою в острогах» (в его кн. «Русская община в тюрьме и ссылке», СПб., 1872, с. 109).

Русь советская (с. 94). — Бак. раб., 1924, 24 сентября, № 216; Кр. новь, 1924, № 5, август-сентябрь, с. 121–123; Ст24; Р. сов.; Стр. сов.; И25.

Черновой автограф — РГАЛИ; на первом листе — карандашная помета рукой Г.А.Бениславской: «Лето 1924». Авторизованная машинопись — ГМЗЕ.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Стр. сов.) с исправлением в ст. 85 («Когда на всей планете» вместо «Когда во всей планете») по всем остальным источникам. Датируется по Собр. ст., 2, где помечено 1924 г.

В.С.Чернявский свидетельствовал: «Незадолго до отъезда <из Ленинграда в июле 1924 г.> он утром, едва проснувшись, читал мне в постели только что написанную им „Русь советскую“, рукопись которой с немногими помарками лежала рядом на ночном столике. Я невольно перебил его на второй строчке: „Ага, Пушкин?“ — „Ну да!“ — и с радостным лицом твердо сказал, что идет теперь за Пушкиным» (Восп., 1, 232).

27 декабря 1924 года Г.А.Бениславская писала Есенину из Константинова: «Читала я Вашим стихи. Матери очень понравилась „Русь советская“, всё, говорит, так, как есть, и другие наросли и „жись“ вся. Отцу же все Ваши последние стихи нравятся: „Хорошо стал писать…“» (Письма, 263).

Одно из первых авторских публичных исполнений поэмы состоялось в Баку 3 октября 1924 года в студенческом клубе им. Сабира. В отчете об этом «вечере стихов» М.Х.Данилов сообщал, что «наибольший успех имели, конечно, „Москва кабацкая“ и „Русь советская“» (Бак. раб., 1924, 6 октября, № 226; подпись: М.Д-ов; вырезка — Тетр. ГЛМ). Другой бакинский репортер писал об этом же выступлении Есенина следующим образом:

«Вдохновенно, горячо, с изысканным мастерством бросал он в черепа слушателей стих за стихом.

— Я дам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры никому не дам

<цитата неточна: ср. с. 97^*>

Это красиво, а как поскоблишь, вскроется ложь: ведь душа поэта и есть его лира. Раз эту лиру, то, чем живешь, прячешь глубоко и только для себя, что же отдаешь ты Октябрю? Пустоту и больше ничего.

Поэт Есенин отделяет поэзию от жизни, отрывается от борьбы, приходит в страх от мысли, что надо служить массам. Он становится „ненужным“ и сам сознается в этом, иначе не кричал бы он во все свое босяцкое горло:

— В своей стране я словно иностранец!

Поэт, насильно обращающий себя в пилигрима, более чем смешон. <…> Однако нельзя же всей спиной отворачиваться от жизни. Самые смелые странники не решились бы на это. Поэтому надо бросить в напряженные головы слушателей подкупающее признание:

Приемлю все.

Как есть все принимаю.

Готов идти по выбитым следам.

Красиво сложен этот стих, вдобавок можно всерьез подумать, что тут целое отречение от старого. Но это не так. <…> Есенин „ни в чьих глазах не находит приют“ потому, что он опирается на самый безнадежный социальный слой, на среду босяков, проституток и дряблой части интеллигенции» (газ. «Труд», Баку, 1924, 5 октября, № 224; подпись: Циклоп; псевдоним не раскрыт).