Том 2. Стихотворения 1917-1922 - [19]

Воспряньте, все усталые!

Долой, труда погонщики!

Это день мирового Байрама.

Поодаль, как будто у русской свободы на паперти,

Ревнивой темницею заперты,

Строгие, грустные девы ислама.

Черною чадрой закутаны,

Освободителя ждут они.

Кардаш, ружье на изготовку

Руками взяв, несется вскачь,

За ним летят на джигитовку

Его товарищи удач.

Их смуглые лица окутаны в шали,

А груди в высокой броне из зарядов,

Упрямые кони устало дышали

Разбойничьей прелестью горных отрядов.

Он скачет по роще, по камням и грязям,

Сквозь ветер, сквозь чащу, упорный скакун,

И ловкий наездник то падает наземь,

То вновь вверх седла – изваянья чугун.

Так смуглые воины древних кочевий

По-братски несутся, держась за нагайку,

Под низкими сводами темных деревьев,

Под рокот ружейный и гром балалайки.

1921

Решт >*

Дети пекут улыбки больших глаз

Жаровнями темных ресниц

И подают случайным прохожим.

Лотки со льдом, бобы и жмыхи,

И залежи кувшинов голубых,

Чей камень полон синевы.

То камнеломни цвета голубого

Для путника случайного.

Темнеет сумрак, быстро пав.

И запечатанным вином

Проходят жены мимо улиц.

1921

«Старый, желтый…» >*

Старый, желтый,

Мохнатый лев

С глазами старого знакомого

Кривым ножом

Кому-то угрожал холодно.

И солнце – тучная девица – любит варенье –

Льву закатилось за плечо.

Железные цветов побеги,

Охотник оловянных рощ.

Железной дичи туши и тела

Вдоль стен висели

– Железный урожай труда

В деревьях оловянных.

1921

Кавэ-кузнец >*

Был сумрак сер и заспан.

Меха дышали наспех,

Над грудой серой пепла

Хрипели горлом хрипло.

Как бабки повивальные

Над плачущим младенцем,

Стояли кузнецы у тела полуголого,

Краснея полотенцем.

В гнездо их наковальни,

Багровое жилище,

Клещи носили пищу –

Расплавленное олово.

Свирепые, багряные

Клещи, зрачками оловянные,

Сквозь сумрак проблистав,

Как воль других устав.

Они, как полумесяц, блестят на небеси,

Змеей из серы вынырнув удушливого чада,

Купают в красном пламени заплаканное чадо

И сквозь чертеж неясной морды

Блеснут багровыми порой очами чёрта.

– Гнездо ночных движений,

Железной кровью мытое,

Из черных теней свитое,

Склонившись к углям падшим,

Как колокольчик бьется

Железных пений плачем.

И те клещи свирепые

Труда заре пою.

И где, верны косым очам,

Проворных теней плети

Ложились по плечам,

Как тень багровой сети,

Где красный стан с рожденья бедных

Скрывал малиновый передник

Узором пестрого Востока,

А перезвоны молотков – у детских уст свисток,

Жестокие клещи,

Багровые, как очи,

Ночной закал свободы и обжиг

Так обнародовали:

«Мы, Труд Первый и прочее и прочая…»

1921

Иранская песня >*

Как по речке по Ирану,

По его зеленым струям,

По его глубоким сваям,

Сладкой около воды

Ходят двое чудаков

Да стреляют судаков.

Они целят рыбе в лоб,

Стой, голубушка, стоп!

Они ходят, приговаривают.

Верю, память не соврет.

Уху варят и поваривают.

«Эх, не жизнь, а жестянка!»

Ходит в небе самолет

Братвой облаку удалой.

Где же скатерть-самобранка,

Самолетова жена?

Иль случайно запоздала,

Иль в острог погружена?

Верю сказкам наперед:

Прежде сказки – станут былью.

Но когда дойдет черед,

Мое мясо станет пылью.

И когда знамена оптом

Пронесет толпа, ликуя,

Я проснуся, в землю втоптан,

Пыльным черепом тоскуя.

Или все свои права

Брошу будущему в печку?

Эй, черней, лугов трава!

Каменей навеки, речка!

1921

«С утробой медною…» >*

I

С утробой медною

Верблюд,

Тебя ваял потомок Чингисхана.

В пустынях белых, с шелестом сухих бумаг,

Письменного стола

Колючей мысли вьюк несешь

(Кузнец случайно ли забыл дать удила?)

Туда, где звон чернильных струй,

На берега озер черниловодных,

Под деревом времен Батыя, копной его ветвей,

Нависших на глаза, на лоб писателя,

Семьей птенцов гнезда волос писателя,

Кто древней Галилее

Дал грани большаков и угол.

Проносишь равенство, как вьюк,

Несешься вскачь, остановивши время

Над самой пропастью письменного стола

(Где страшно заглянуть),

Чтоб звон чернильных струй,

Чей водопровод –

Дыхание песчаных вьюг,

Дал равенство костру

И умному огню в глазах

Холодного отца чернильных рек,

Откуда те бежали спешным стадом,

И пламени зеркальному чтеца,

Чей разум почерк напевал,

Как медную пластинку губ Шаляпина –

Толпою управлявший голос.

Ты, мясо медное с сухою кожей

В узорном чучеле веселых жен,

По скатерти стола задумчивый прохожий,

Ты тенью странной окружен.

В переселеньи душ ты был,

Быть может, раньше нож.

Теперь неси в сердцах песчаных

Из мысли нож.

Люди открытий,

Люди отплытий,

Режьте в Реште

Нити событий!

Летевший

Древний германский орел,

Утративший Ха,

Ищет его

В украинском «разве»,

В колосе ржи.

Шагай

Через пустыню Азии,

Где блещет призрак Аза,

Звоном зовет сухие рассудки.

II

Раньше из Ганга священную воду

В шкурах овечьих верблюды носили,

Чтоб брызнуть по водам свинцовым на Волге, реке дикарей.

Этот, из меди, верблюд

Чернильные струи от Волги до Ганга

Нести обречен.

Не расплещи же,

Путник пустыни стола,

Бочонок с чернилами!

Почерк писателя настраивает душу читателя на одно и то же число Колебаний. Задача переносить груз чисел колебания из одной души в другую выпала <на> долю одного испаганского верблюда, когда он пески пустыни променял на плоскость стола, живое мясо – на медь, а свои бока расписал веселыми ханум, не боящимися держать в руках чаши с вином. Итак, находясь у тов. Абиха, верблюд обречен носить на горбах равенство основного душевного звука в душе писателя и душе читателя. Аз – освобожденная личность, освобожден<ное> Я. Хабих – по-германски орел. Орел хабих летит в страну Азии, построившей свободную личность, чего она до сих пор не сделала, а делали приморские народы (греки, англичане).