Том 2. Село Городище. Федя и Данилка. Алтайская повесть: Повести - [15]
— А Стенька где?
— И я здесь, папынька! — живо отозвалась Стенька. — Я тоже здесь. Только у нас избы нету, мы в соломенном шалаше живем. А потом всем миром будем избы строить. Тетке Дарье уже строят — плотники пришли!
— Ну что ж, в шалаш так в шалаш. Слыхал я, что тут немцы у нас погуляли… — Дядя Егор грустно покивал головой. — А уж избу мне вам теперь не построить… Отработался. Нахлебником стал.
И побрел к шалашу, куда повели его Трофим и Стенька. А мать шла за ними, утирая фартуком лицо.
С этого дня Трофима освободили от пастбища. Коз пасти послали Федю. Он был побольше, чем Трофим, и посердитее. Его и козы и девчонки-помощницы побаивались — не убегали куда вздумается.
А Трофим стал поводырем у слепого отца. Он всюду водил его за руку и очень гордился: раньше отец водил его за руку, а теперь он отца водит!
Вот они идут по дороге. Только что прошел дождь, солнышко блестит в лужах, теплый пар поднимается от земли. Они идут медленно: отец один шаг делает, а Трофим — три.
— Эй, отец, ты гляди, — кричит Трофим, — тут лужа!
— Это уж, брат, ты гляди, — отвечает отец, — а мне глядеть нечем. Сюда? Или сюда?
— Сюда, сюда! Эх ты, все-таки немножко шлепнул в лужу. Я тебя тяну, а ты не тянешься… Ты держись крепче за руку-то!
— Да уж я и так держусь!.. Трофим, — немного погодя сказал отец, — ты мне получше расскажи, каково наше Городище. Чьи-нибудь стройки стоят? Или уж так совсем и нет ни одной?
Трофим отвечал охотно. И так торопился, что сразу и не поймешь у него, что к чему.
— Ни одной стройки нету, скворец у Касаткиных живет, а в риге тоже живут. А скворец живет в скворечне, только ласточкам негде — они в кузне не живут, и в риге тесно, людей полно, и землянки они не любят…
— Подожди, брат, потише, — остановил его отец, — ты уж очень говоришь-то быстро — без точек, без запятых. И стройки тут и ласточки — все в одну кучу сложил. Дома-то у кого остались или нет?
— Ни у кого не остались. А Касаткины лес возят — только не на свою усадьбу, а на тетки Дарьину…
— Значит, мы идем не по улице? А так, по пустой дороге?
— Как это по пустой? А деревья-то стоят! И палисадники некоторые стоят. А нашего — нет. Порубили.
— А машины остались какие? Косилка? Веялка? Ну, хоть что-нибудь, а?
— Никакие машины не остались. Они были в сараюшке заперты, замок большой — с ведро!
— О?
— Ну да! А немцы не могли никак сшибить. Сшибали, сшибали ломом — и не сшибли. Взяли да под крышу огня сунули. Вот теперь там одни железные шины от колес валяются и всякие железки — гайки там, болтики… А машин нету. Все погорели начисто. Во как!
— А молотилка?
— И молотилка! Все сгорело!
Отец понурил голову и закрыл рукой слепые глаза.
Трофимов отец был слесарь и механик в колхозе, и все колхозные машины были когда-то на его руках: он следил за ними, чистил их, ремонтировал.
Трофим дернул его за руку:
— Ну, чего ты? Опять плачешь, что ли?
— Тут бревнышка нет ли? Посидеть бы… — хрипло сказал отец.
— Есть! Пойдем на новую стройку. Там бревна чистые!
Они долго сидели в холодке. Отец молчал и в ответ на какие-то свои мысли покачивал головой. А Трофим рассказывал обо всем — и о том, как сейчас стрижи просвистели, и о козах, которых он пас недавно, и о лошадях, подаренных колхозу, и о забое, в котором набилась уйма плотвы. И не заботился о том, слышит его отец или нет. Да и как же ему не слышать, если Трофим сидит рядом и говорит!
Отец долго молчал. Потянул ветер с лугов, теплый, густой от медовых запахов. Отец поднял голову, понюхал воздух:
— Трава поспевает. Надо косы бить… — И тут же опять понурился. — Людям — горячая пора. Работы — невпроворот, со всех сторон подпирает. А я вот сижу да на солнышке греюсь… Эх!
Отец горестно и безнадежно махнул рукой.
— Ну, чего ты! — сказал Трофим. — Что, думаешь, без тебя не справимся, что ли? Еще как справимся-то! Вот подрасту еще немножко — и пойдем со Стенькой лес валить. На стройку. Вот и дом будет. А ты все «эх» да «эх»! Во, во — гляди! Коршун планирует! Это он кур высматривает!
— Большой?
— Большой… Чего планируешь? Лети дальше — в Городище кур нету!
Созревал урожай, надвигалась тяжелая страдная пора. А урожай в этом году готовился небывалый. Может, оттого, что весна удалась спорая, может, оттого, что люди крепко потрудились над землей. А может, еще и оттого, что сеяли они в этом году семенами, присланными из района. А семена эти были сортовые.
И в огородах в этом году, кроме обычных овощей, насажали такого, чего сроду не видели и не садили: тыкву, сельдерей, какой-то особый сорт сладких помидоров, крупную сахарную фасоль. Садили все, что было прислано, лишь бы засадить побольше.
И словно в награду за все их страдания, за их неподъемный труд, и в полях и на огородах все так и лезло из земли, так и бушевало.
— Покос-то пора бы начинать, — как-то утром сказала Грунина мать, — погода стоит складная.
Отец только что пришел из лесу. Рубашка у него на спине потемнела от пота и прилипла к плечам.
— Рано еще, — ответил он. — Петрова дня подождать надо.
Но мать хоть и кротким голосом, однако очень настойчиво продолжала свое:
— А что тебе петров день? Скажешь — трава молода? Так пока косим — дозреет. А то гляди — рожь подхватит, а там овес. На наш урожай рук много надо — только поворачивайся! Да что я тебе говорю, Василий! Сам все знаешь.
