Том 2. Село Городище. Федя и Данилка. Алтайская повесть: Повести - [101]

Далеко вниз уходила широкая, раздольная долина. И там, внизу, где солнце уже расстелило по свежим склонам свое сияние, Чечек увидела пасущийся табун.

Серый поднял голову и заржал. Рыжий Арслан заржал тоже. Лошади из табуна сразу откликнулись им. Поджарая желтая собака со свирепым рычанием выскочила на тропу.

На увал поднялся пастух. Заслонившись рукой от солнца, он поглядел вверх, на тропу, и, сразу узнав старого смотрителя, снял овчинную шапку. Смотритель — большой человек в хозяйстве: в каждом смотрительстве — шесть бригад, а в каждой бригаде — человек по пятнадцать пастухов да голов по сто пятьдесят лошадей в каждом табуне. И всем этим смотритель ведает, и за все это смотритель отвечает.

— Эзен, Кине!

— Эзен! Эзен!

— Табыш-бар ба, Кине?

— Дюк[17], Торбогош, никаких новостей нет. Все благополучно.

Пока дед Торбогош разговаривал с пастухом, Чечек подъехала поближе к табуну. Лошади — карие, рыжие, вороные, арабских, донских, кавказских и алтайских кровей — всем табуном медленно, шаг за шагом брели по долине. Длинные гривы падали им на глаза, солнечные блики скользили по их гладким бокам и спинам. Слышались крепкий хруст травы на зубах, мягкое фырканье. Изредка тоненькое ржание жеребенка поднималось над табуном, и невнятное эхо подхватывало этот крик и повторяло где-то в далеких распадках.

Пастух поймал ближайшую лошадь, вскочил на нее и помчался. Дед Торбогош поскакал за ним. Чечек тоже хлестнула своего Арслана. Арслан вздыбился — он терпеть не мог плетки — и, замотав головой, понесся, не разбирая дороги. Чечек покрепче уперлась ногами в стремена. Хорошую лошадь дал ей дед Торбогош — только на такой лошади и ездить человеку!

Около крутой, обрывистой скалы стоял небольшой аил. Перед аилом дымился костер. В тени густого, угрюмого кедра спали пастухи, которые пасли табуны ночью. Сразу две собаки выскочили откуда-то и подняли лай. Пастухи приподнялись, протирая глаза, и никак не могли понять, кто приехал.

— Сейчас бригадира позову, — сказал пастух Кине и, запрокинув голову, пронзительно закричал, словно затрубил в трубу: — Э-ге! Талай!.. Талай!..

Вскоре наверху, в чаще, послышался конский топот, и на луговину вылетел всадник на тонконогом вороном коне. Конь дико косил горячими глазами и слегка дрожал. Всадник соскочил с седла, ласково похлопал коня по лоснящейся шее — иди! — и, сняв шапку, поклонился смотрителю:

— Здравствуй, Торбогош! Давно не был… Слезай со своего Серого, тебе покушать надо!

Но дед Торбогош, не слезая с коня, обратился к Чечек:

— Ты как, внучка? Ступай отдохни.

Чечек взглянула на деда:

— А ты, дедушка?

— Я потом, — ответил дед, — сначала лошадей посмотрю.

Чечек очень проголодалась. Она бы сейчас что хочешь съела — и сырчик, и кусок хлеба, и кусок мяса, и, кажется, целый аркыт[18] чегеня выпила бы… Но она сдержанно поджала губы и сказала:

— И я потом.

Пастухи между тем окружили Чечек:

— Ай, балам![19] В тайгу приехала! Гляди — хорошо на лошади сидит!

— Может, тоже смотрителем будет!

— Лошадей любишь? Молодец! Любит лошадей!..

— Ай, балам! Слезай, покушай!..

Уставшие от своего долгого лесного одиночества, они все улыбались ей: такая радость — новый человек в тайге! Да еще ребенок, девочка. Почти у всех у них в стане или на фермах остались дети и внуки, о которых много думалось в одинокие глухие часы и потихоньку тосковало сердце…

Дедушка Торбогош обратился к Талаю:

— Сколько у тебя в табуне?

— Сто сорок семь маток, тридцать восемь жеребят.

— Верно?

— Да как же! Не первый день в бригаде.

— Прогони!

Бригадир Талай, быстро взглянув в неподвижное, суровое лицо смотрителя, чуть-чуть усмехнулся:

— Ну что ж, прогоним!

Он кивнул пастухам. Пастухи торопливо направились к своим лошадям, которые паслись около аила. А смотритель, бригадир и за ними Чечек спустились на широкую притоптанную луговину. Луговину пересекал забор из тонких жердей. Четкая синяя сквозная тень лежала от него на траве, а посреди забора отчетливо светились небольшие открытые ворота.

Ждали молча, неподвижно. Молчал старый Торбогош. Молчал скуластый бригадир Талай, прищурив свои блестящие, живые глаза. Молчала и Чечек. Солнце пригревало ей спину, размаривало, навевало дрему. Долго ли придется ждать? А вдруг долго? Тогда Чечек просто уснет да и свалится с седла всем на потеху.

Но вот послышался вдали неясный топот множества копыт, лай собак, посвисты пастухов…

Чечек встрепенулась, подняла отяжелевшие ресницы, подбодрилась. Рыжий Арслан вздернул голову и переступил с ноги на ногу.

— Гонят!..

Табун шел из тайги и по светлому склону спускался на луговину. Лошади легко бежали, перегоняя друг друга, слегка толкаясь. Матки ржали, подзывая жеребят; жеребята прижимались к маткам, мешая им бежать, и пугливо косились по сторонам.

Старый Торбогош поправился в седле, вынул изо рта потухшую трубку и засунул ее в сапог. Талай приподнялся на стременах, махнул пастухам рукой:

— Прогоняй!

Пастухи подогнали табун к самому забору. Лошади столпились, закружились на месте, как кружится внезапно запруженная вода; и как вода, нашедшая щель в плотине, просачивается в нее узкой струйкой, так и лошади, заметив открытые ворота, одна за другой сначала проскакивали в них, а потом, подгоняемые сзади, пошли чередой.