Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - [57]

– Я молчала, мой друг, потому что радуюсь, когда ты весел; хоть у тебя невыносимый голос, всё равно, рада, – сказала жена. – Но теперь замечу, мой друг, что вы с Нивельзиным слишком легко судите о наивности Соколовского. Он увлечен своими мыслями, поэтому делает и говорит много забавного. Но, судя по вашему же рассказу, Нивельзин, он вовсе не такой простодушный, каким вообразили его вы и Алексей Иваныч. Он искренен, благороден, предан своему делу бескорыстно, до самоотвержения, – в этом смысле он простодушен, – в хорошем смысле слова, но только в хорошем, никак не в смешном. Он умеет вести дела, и, по всей вероятности, он умеет понимать людей.

– В вашем характере нет насмешливости, и вы любите вступаться за тех, над кем смеются, – сказал Нивельзин – Но…

– Позвольте, Павел Михайлыч, – не замедлил перебить его Волгин. – Согласен, Лидия Васильевна не насмешлива и любит вступаться, согласен. Но дело не в этом: точно, мы с вами несколько недоглядели. Она говорит правду. Соколовский человек очень практичный.

– Помилуйте, Алексей Иваныч… – начал было Нивельзин.

– Нечего миловать, Павел Михайлыч. Лидия Васильевна говорит правду. Если судить правильно, по всему видно, что он человек очень практичный. Подумайте-ка вы сам хоть о том, что он умел устроить свое дело о поступлении в академию, а вы сам знаете лучше меня, это было дело очень трудное. Все рассудил, все обработал. Как сделать? – Надобно приискать сильного протектора. Что это, наивный или практический взгляд на вещи? – И нашел и очаровал, – чем? – Экзальтациею, благородством, умом? – Нет-с, извините: на этом, говорит, далеко не уедешь с такими олухами, – покажу я ему, говорит, как я марширую и выделываю ружьем. – Это наивность или практичность? – Да и все разбирайте, во всяком поступке, то же; и результат берите: в четыре, в пять месяцев – прапорщик, – или в драгунах они называются корнетами? – оговорился он с обычною основательностью. – Прапорщик или корнет, без гроша денег, в заштопанном сюртуке, – куда пробрался? – Сами сказали: «Буду на вечере, где увижу члена военного совета» – ого! Как вам это нравится? – И по Невскому гуляет, – с кем? – С фрейлиною в собольей шубе! – Тоже недурно для оборванного армейского прапорщика, недурно.

– Но, помилуйте же, Алексей Иваныч: эта самая Тенищева – в каком свете выставляется его практичность восторгом оттого, что он приобрел себе прекраснейшую, полезнейшую сотрудницу, в Тенищевой! – Пусть еще была б она молода, имела бы поклонников, – тогда, пожалуй, можно бы ждать какой-нибудь пользы от ее усердия. – Но – пожилая женщина, никому не интересная, всем надоевшая пустою, невыносимою болтовнёю, справедливо заслужившая у самых глупых людей репутацию, что она еще гораздо глупее их. – Восхищаться ее усердием, ждать от нее пользы, – это имеет смысл?

– Для вас, Павел Михайлыч, это смешно, потому что вы не родились агитатором; и для меня это отчасти забавно, потому что я слишком вялый человек: знаете, я люблю смеяться над тем, на что не хватает энергии у меня. Агитаторы мне смешны. Но все ваши сомнения и мои насмешки ровно ничего не значат. Она пуста – так что же? – И пустые люди в искусных руках бывают полезны, лишь были бы усердны. Он умел заставить ее усердствовать, и будет польза, потому что она скачет по его команде, – по глупости оступится, кинется в сторону, он поднял, повернул на дорогу, – и скачет опять, как ему надобно. – Нельзя-с, умных людей не наберешь столько, сколько надобно орудий агитатору, он должен нянчиться и с глупыми. «Но никто не уважает ее». – Пусть, а ему какая надобность? – Все равно, когда это ей не остановка: лезет ко всякому и барабанит. «Но никто не слушает ее». – Слушай, не слушай, поневоле кое-что услышишь, когда трещит над ухом. – Помилуйте, умными ли людьми пользуются умные люди, чтобы подымать шум? Нет, умные люди не годятся быть волынками: взял под мышку, налегай, волынка и дудит, – глупые удобнее для этой роли. Невозможно вести пропаганду без помощи дураков и дур, ими все дело красится и цветет.

– В ваших словах много правды, – согласился Нивельзин.

– Нельзя, чтобы не было, Павел Михайлыч; и читал и думал об этих нелепостях, – отвечал Волгин и задумался.

– Прибавь, мой друг, она живет у Илатонцева, – заметила жена.

– Это удивительно! – воскликнул он с ожесточением и покачал головою. – Всегда самое-то главное и оставлю без внимания! Само собою, Павел Михайлыч, все, что я говорил о пользе от языка самой Тенищевой, – мелочь, вздор. Натурально, некоторую пользу может принести, но совершенно незначительную. Конечно, у него не тот расчет. В чем же? – Очень просто: он оседлал ее, сел верхом и поехал, – куда же, позвольте спросить, въехал он на ней? – В салоны Илатонцева. Она верует в него, – потому он свой в доме Илатонцева. Приедет Илатонцев, каким обществом наполнятся салоны? – Члены государственного совета, министры, генерал-адъютанты. А он там свой. – Как же вы полагаете: есть разница, мелкий офицер подает бюрократическим порядком докладные записки в руки мелюзге, – или светский знакомый говорит с знакомыми в таком доме, куда они лезут с усердием и где он чуть не хозяин? – Как находите, Павел Михайлыч: не практичен этот расчет? – А мы с вами: «Тенищева дура!» – Кто же простяк, он или вы? – О себе я не говорю.