Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - [41]

Она замолчала.

– Вы не знаете, Нивельзин, какой это человек! – И никто еще не знает! Только я одна знаю это. Я давно узнала это; хоть я и не ученая и не видывала тогда ученых людей. Я увидела это из первых же наших разговоров, хоть они были пустые, хоть, разумеется, он не мог говорить со мною ни о чем ученом: я не поняла бы, как и теперь не понимаю; и не слушала бы, как и теперь не слушаю. Но это было видно мне. Я узнала, какой это человек; тогда все думали; что он пролежит весь свой век на диване с книгою в руках, вялый, сонный. Но я поняла, какая у него голова, какой у него характер! – Потому что без его характера, даже и при его уме, ему нельзя было бы так понимать все эти ученые вещи. Я, не учёная, увидела это из первых разговоров, пустых, обо мне, о пустяках, о моем счастье, – я увидела, какая разница между ним и другими! – И ошиблась ли я? – Вы знаете, как теперь начинают думать о нем. Но его время еще не пришло, они еще не понимают его мыслей, – придет его время, тогда заговорят о нем! – И пусть будет с ним и со мною, что будет! Я хочу, чтоб о моем муже говорили когда-нибудь, что он раньше всех понимал, что нужно для пользы народа, и не жалел для пользы народа – не то, что «себя» – велика важность ему не жалеть себя! – Не жалел и меня! – И будут говорить это, я знаю! – И пусть мы с Володею будем сиротами, если так нужно!

Она замолчала и задумалась.

– О, боже мой, как я разговорилась, – начала она после долгой паузы: – Вам, должно быть, было смешно слышать это от женщины, от женщины не ученой, которая не понимает ничего в ученых вещах и не думает о них. Вообще я и не говорю о них. Но я была взволнована, Нивельзин; а вы так понравились мне, да и мой муж очень хвалит вас, и видно, что мы будем очень дружны, – я чувствовала, что могу говорить как будто не с чужим. – А вы, вероятно, ждали не такого разговора? – Думали, что я стану вызывать вас на любезности? – Конечно, так. Потому что вы думали волочиться за мною. Впрочем, вы сами не знали, что вы думали: вы так влюбились, что не могли думать. Но нечего жалеть вам, что я не была в настроении слушать любезности. В них нет надобности: я уже сказала вам, что вы нравитесь мне. Волочиться – совершенно лишнее, когда вы уже услышали, что вы нравитесь.

– Я не думал волочиться за вами, – сказал Нивельзин. – Я не думал, что monsieur Волгин – ваш муж.

– В самом деле, я совершенно забыла, что вы вообразили, будто вас мистифируют, а повеса Миронов воспользовался этим и наговорил вам вздора, чтобы после нам всем вместе посмеяться. Ах, как жаль, что я забыла! – И все оттого, что Миронов расстроил меня этим гадким словом «вдова». – Как жаль, что я забыла! – Было бы так весело! – И сколько мы с вами смеялись бы после! – А пока я не раздумалась, не раздумалась, и не стала совсем грустная, я хотела продолжать шутку. Разумеется, я не осталась бы вдовою, была бы девушкою. Стоило только сказать, что моя свадьба с этим стариком – неверный слух; что, правда, все было готово к венчанью, но жених мой умер, когда его несли в креслах венчаться, что я не имею права носить его фамилию; но из признательности к нему за доброе намерение люблю, чтобы меня называли так; потому знакомые и называют Волгиною, хоть настоящая моя фамилия – Платонова; Миронов не слышал ее, слышал, что все зовут меня Волгиною, потому и ошибся. И вы опять верили бы всему, и это было бы очень весело! – И вы сделали бы мне предложение, – и как мы с вами смеялись бы!.. Или, может быть, я теперь мистифировала вас, называя Алексея Ивановича моим мужем? Может быть, я остаюсь вдовою? – Пожалуй, остаюсь; теперь я смеюсь над своим страхом.

– Мое положение чрезвычайно странно, – проговорил Нивельзин.

– Почему?

Нивельзин молчал.

– Почему же? – Я не понимаю, на что вы сердитесь. Вы могли бы быть разочарован, раздосадован, если бы вы думали, что не нравитесь мне. Но я сказала и говорю: нравитесь, очень нравитесь.

– Именно потому я и называю свое положение чрезвычайно странным.

– Вот это мило! – Вам неприятно, что вы нравитесь мне.

– Вы любите вашего мужа.

– О, боже мой! – проговорила Волгина, засмеявшись. – О, боже мой! – повторяла она, переводя дух от смеха. – О, боже мой! – Я люблю моего мужа! – А вам хотелось бы, чтобы я не любила его? – Посмотрю, посмотрю, как это вы сам не будете любить его, когда хорошенько познакомитесь с ним! Но позвольте спросить, с чего вы взяли, что я люблю его? – Я вовсе не говорила этого. Напротив, жаловалась вам на него, называла его человеком несноснейшего характера, рассказывала, что беспрестанно браню его.

– Вы смеетесь надо мною. Я не привык быть предметом насмешек.

– Я вижу, с вами надобно говорить, как с наивнейшим юношею, как с маленьким ребенком, – сказала Волгина уже совершенно серьезно. – Я так и думала, что вы юноша, несмотря на все ваши волокитства и победы. Но не воображала, что вы юноша до такой степени. Вздумайте, кстати, обидеться также и этим. Над своею досадою вы сам скоро будете смеяться. Над нею я смеюсь, но только над нею. Это не значит, что я смеюсь над вами. За что же я стала бы смеяться над вами? – За то, что вы влюбились в меня? – Но что же тут смешного? – Ровно ничего. Было бы очень глупо смеяться над вами, если бы вы и не нравились мне. Но вы нравитесь. Поэтому я нахожу прекрасным, что вы влюбились в меня: вы не будете скучать быть у нас очень частым гостем, – скоро и не гостем, а своим у нас. А я хочу этого. Видите ли, как просто объясняется все? Поняли, что вам нечем было обижаться?