Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - [141]

Я рассудил, что Надежда Викторовна, конечно, гораздо больше меня способна верить хорошему, не предполагать дурного. Она ли не поверит тому, в чем был убежден я, когда шел на этот разговор? И она ли усомнится в чистоте моей дружбы к Мери, когда я был способен иметь такое чистое чувство? – Думать не хотелось, голова была без мыслей, будто я толкнулся лбом о стену. – я рад был, что у меня есть готовый ответ для Надежды Викторовны. Он был хорош и тем, что прекрасно объяснял мои будущие отношения к Мери.

Надежда Викторовна вышла ко мне в библиотеку. – «О чем же плакала Мери?» – Вы видели, Надежда Викторовна, как дружны были мы с нею. Мы забывали, что это может подать повод к сплетням. Я услышал их. Я должен держать себя далеко от Мери. Она плакала об этом.

Милая, добрая девушка. – ее можно называть невинною девушкою, не смеясь. Как она была огорчена за Мери!

– Я ставлю себя на ее место и понимаю, что ей нельзя не плакать. Вы – все общество, которое имела, которое может иметь она здесь. Я люблю ее, это правда; но отношения между нами не могут не быть стеснительны для нее; тем более, что она горда. С Власовыми она держит себя свободнее. – но хоть они очень хорошие люди все-таки они помнят, что Мери – горничная. Ах, это положение горничной вовсе не годится для такой гордой, развитой девушки! Как ни привязана я к Мери, я желала бы лучше вовсе не видеть ее, чем видеть ее своею горничною! Надобно найти ей другое положение. – не правда ли? И madame Lenoir говорила, чтобы я позаботилась об этом. Madame Lenoir говорила, что она может быть гувернанткою; может, не правда ли? Тогда она могла бы опять быть дружна с вами, и никто не говорил бы об этом дурно. Вы будете жить у нас, она могла бы ездить к нам каждый день. – тогда она могла бы ездить в гости ко мне. – не так ли? – И кто мог бы говорить дурно? Вы думаете так, не правда ли? – Потому что и вы тоже очень любите ее, как она вас, – не правда ли?

Я сказал, что очень люблю Мери и поэтому давно написал своим знакомым в Петербурге, чтоб они постарались найти для нее место гувернантки. Я еще не говорил ей об этом, чтобы не заводить спора прежде времени: она так любит Надежду Викторовну! – Мы оба стали радоваться, что одинаково думаем, о Мери и о том, что надобно сделать для Мери.

Я ушел в свою комнату и поплакал о бедной Мери: зачем она захотела быть такою дурною?

Но я не хочу отказаться от мысли, с которою я целовал руку моей бедной Мери. – говорил ей, что не могу считать ее дурною. Нет, Мери согласится уехать отсюда! Она согласится, я знаю: тогда я не буду ненавидеть ее; осуждать буду. – плакать о ней буду; но буду плакать без негодования, только с сожалением, и осуждать ее буду снисходительно. Пусть она уедет в Петербург. Мы можем приехать через несколько дней, пусть она будет любовницею Виктора Львовича, если ей так надобно: в Петербурге это может оставаться неизвестно, не будет вредить отношениям Надежды Викторовны к отцу. Тогда мне будет только жаль мою милую Мери, что она не захотела быть такою прекрасною, какою могла быть. Никому, кроме нее самой, не будет несчастия от того, что она захотела быть дурною… Бедная Мери! Такое унижение, такое великое, добровольное уни…

Я писал это. – вошел Иван Антоныч. – «В другой раз ныне я отрываю вас от работы, Владимир Алексеич». – «Ничего, Иван Антоныч; моя работа не спешная. Что скажете? Опять прислала Надежда Викторовна?» – «Нет, Владимир Алексеич, я пришел поговорить с вами» – Я угадал его: – «Что такое, Иван Антоныч?» – «Да вот, о Машеньке, Владимир Алексеич». Поутру – еще задолго до обеда – Машенька пришла из саду, он видит, она будто бледная; здорова ли? – Она сказала, здорова, только болит голова, она ляжет, пройдет. – он говорил ей, не послать ли за лекарем, она говорила – не надобно, пройдет. Теперь встала, но сидит, молчит. – он боится, не сделается ли к ночи опять худо? С больными так бывает: пока день, становится легче, а ночью и разболеются. Как я думаю? Или он попросил бы меня пойти взглянуть на нее. Как я думаю? – «Она не больна, Иван Антоныч, а только огорчена». – «Чем же?» – Я повторил ему то же самое, что говорил Надежде Викторовне. Он всплеснул руками: – «Ах ты боже мой! Какие люди есть на свете! Да у кого же нет глаз видеть, похожа ли на что-нибудь дурное ваша с нею дружба? И неужели кто-нибудь из нашего дома выдумал такую глупость и такую подлость?» – «Нет, не из нашего дома, а Зинаида Никаноровна Дедюхина». – «Ну вот, это так. – от нее можно ждать всего!» – «На это вы вздумали хорошо, Иван Антоныч: если бы мне поговорить еще раз с Марьею Дмитриевною, может быть, это было бы полезно». Старик пошел сказать ей.

Умно ли я сделал, что сообщил и ему идиллическое мнение, которым недавно ослеплял себя? Что, если Мери надумает воспользоваться этим? – Если я прослыву ее любовником? Это было б очень выгодно для нее. А я усердно подготовил ей возможность играть моим именем для прикрытия правды. Мое положение будет необыкновенно глупо. Пусть, все равно. Лишь бы отвратить серьезные семейные неприятности, пусть буду и посмешищем для нее и для себя самого. – Так рассудил я. А пока я рассуждал, Иван Антоныч возвратился: Машенька еще не хочет говорить со мною: боится опять расстроить себя.