Том 2. Произведения 1938–1941 - [23]

Он понимает в этот час

и лес и небо и алмаз.

Цветок он сволочь, он дубрава,

мы смотрим на него направо,

покуда мы еще живем

мы сострижем его ножом.

(А воздух море подметал

как будто море есть металл).

Он человека стал мудрее,

он просит имя дать ему.

Цветок мы стали звать андреем,

он нам ровесник по уму.

Вокруг него жуки и пташки

стонали как лесные чашки,

вокруг него река бежала

свое высовывая жало,

и бабочки и муравьи

над ним звенят колоколами,

приятно плачут соловьи,

летая нежно над полями.

А воздух море подметал,

как будто море есть металл.

* * *

Колоколов.

Я бы выпил еще одну рюмку водички

за здоровье этой воздушной птички,

которая летает как фанатик,

над кустами восторга кружится как лунатик,

магнитный блеск ее очей

принимает высшую степень лучей.

Она порхает эта птичка свечка,

над каплей водки, над горой, над речкой,

приобретая часто вид псалма,

имея образ вещи сквозной,

не задевает крылышко холма,

о ней тоскует человек земной.

Она божественная богиня,

она милая бумага Бога,

ей жизни тесная пустыня нравится

весьма немного.

Ты птичка самоубийство

или ты отречение.

Кухарский.

Хотел бы я потрогать небесное тело,

которое за ночь как дева вспотело,

и эту необъяснимую фигуру ночи

мне обозреть хотелось бы очень,

эту отживающую ночь,

эту сдыхающую дочь,

материальную как небесный песок,

увядающую сейчас во вторник.

я поднял бы частицу этой ночи

как лепесток,

но я чувствую то же самое.

Свидерский.

Кухарский может быть ты нанюхался эфиру?

Кухарский.

Я камень трогаю. Но твердость камня

меня уже ни в чем не убеждает.

Пусть солнце на небе сияет будто пальма,

но больше свет меня не освещает.

Всё всё имеет цвет,

всё всё длину имеет,

всё всё длину имеет,

имеет ширину, и глубину комет,

всё всё теперь темнеет

и всё остается то же самое.

Колоколов.

Что же мы тут сидим как дети,

не лучше ли нам сесть и что-нибудь спети,

допустим песню.

Кухарский.

Давайте споем поверхность песни.

Песня про тетрадь

Море ты море ты родина волн,

волны это морские дети.

Море их мать

и сестра их тетрадь

вот уж в течение многих столетий.

И жили они хорошо.

И часто молились.

Море Богу,

и дети Богу.

А после на небо переселились.

Откуда брызгали дождем,

и вырос на месте дождливом дом.

Жил дом хорошо.

Учил он двери и окна играть,

в берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь.

Однажды.

Свидерский.

Однажды я шел по дороге отравленный ядом,

и время со мною шагало рядом.

Различные птенчики пели в кустах,

трава опускалась на разных местах.

Могучее море как бранное поле вдали возвышалось.

Мне разумеется плохо дышалось.

Я думал о том, почему лишь глаголы

подвержены часу, минуте и году,

а дом, лес и небо, как будто монголы,

от времени вдруг получили свободу.

Я думал и понял. Мы все это знаем,

что действие стало бессонным Китаем

что умерли действия, лежат мертвецами,

и мы их теперь украшаем венками.

Подвижность их ложь, их плотность обман

и их неживой поглощает туман.

Предметы как дети, что спят в колыбели.

Как звезды, что на небе движутся еле.

Как сонные цветы, что беззвучно растут.

Предметы как музыка, они стоят на месте.

Я остановился. Я подумал тут,

я не мог охватить умом нашествие всех новых бедствий.

И я увидел дом ныряющий как зима,

и я увидел ласточку обозначающую сад

где тени деревьев как ветви шумят,

где ветви деревьев как тени ума.

Я услышал музыки однообразную походку,

я пытался поймать словесную лодку.

Я испытывал слово на огне и на стуже,

но часы затягивались всё туже и туже,

И царствовавший во мне яд

властвовал как пустой сон.

Однажды.

Перед каждым словом я ставлю вопрос: что оно значит, и над каждым словом я ставлю показатель его времени. Где дорогая душечка Маша и где ее убогие руки, глаза и прочие части? Где она ходит убитая или живая? Мне невмоготу. Кому? мне. Что? невмоготу. Я один как свеча. Я семь минут пятого один 8 минут пятого, как девять минут пятого свеча 10 минут пятого. Мгновенья как не бывало. Четырех часов тоже. Окна тоже. Но все то же самое.

Темнеет, светает, ни сна не видать,

где море, где слово, где тень, где тетрадь,

всему наступает сто пятьдесят пять.

Свидерский. Перед тобой стоит дорога. И позади тебя лежит тот же путь. Ты стал, ты остановился на быстрый миг, и ты, и мы все увидели дорогу впереди тебя. Но вот тут мы взяли все и обернулись на спину то есть назад, и мы увидели тебя дорога, мы осмотрели тебя путь, и все все как один подтвердили правильность ее. Это было ощущение — это был синий орган чувств. Теперь возьмем минуту назад, или примеряем минуту вперед, тут вертись или оглядывайся, нам не видно этих минут, одну из них прошедшую мы вспоминаем, другую будущую точку воображаем. Дерево лежит дерево висит, дерево летает. Я не могу установить этого. Мы не можем ни зачеркнуть, ни ощупать этого. Я не доверяю памяти, не верю воображению. Время единственное что вне нас не существует. Оно поглощает все существующее вне нас. Тут наступает ночь ума. Время всходит над нами как звезда. Закинем свои мысленные головы, то есть умы. Глядите оно стало видимым. Оно всходит над нами как ноль. Оно все превращает в ноль. (Последняя надежда — Христос Воскрес.)

Христос Воскрес — последняя надежда.

* * *

Все что я здесь пытаюсь написать о времени, является, строго говоря, неверным. Причин этому две. 1) Всякий человек, который хоть сколько-нибудь не понял время, а только не понявший хотя бы немного понял его, должен перестать понимать и все существующее. 2) Наша человеческая логика и наш язык не соответствуют времени ни в каком, ни в элементарном, ни в сложном его понимании. Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени.