Том 2. Приваловские миллионы - [6]

Верочка в эту минуту в своем смущении, с широко раскрытыми карими глазами, с блуждающей по лицу улыбкой, с вспыхивавшими на щеках и подбородке ямочками была Действительно хороша. Русые темные волосы были зачесаны у нее так же гладко, как и у сестры, за исключением небольшого хохолка, который постоянно вставал у нее на конце пробора, где волосы выходили на лоб небольшим мысиком. Тяжелая коса трубой лежала на спине. Только светло-палевое платье немного портило девушку, придавая ей вид кисейной барышни, но яркие цвета были страстью Верочки, и она любила щегольнуть в розовом, сиреневом или голубом. «А… радуга», — говорил Виктор Васильич, брат Верочки, когда она одевалась по своему вкусу. Теперь ей только что минуло шестнадцать лет, и она все еще не могла привыкнуть к своему длинному платью, которое сводило ее с ума. Фигура у Верочки еще не сформировалась, и она по-прежнему осталась «булкой», как в шутку иногда называл ее отец.

Эта немая сцена была прервана появлением Досифеи, которая внесла в комнату небольшой томпаковый самовар, кипевший с запальчивостью глубоко оскорбленного человека. Досифея была такая же высокая и красивая женщина, как сама Марья Степановна, только черты ее правильного лица носили более грубый отпечаток, как у всех глухонемых. Косоклинный кубовый сарафан облегал ее могучие формы; на голове была девичья повязка, какие носят старообрядки. Длинный белый передник был подвязан под самые мышки. Марья Степановна сделала ей несколько знаков рукой; Досифея с изумлением посмотрела кругом, потом стремительно выбежала из комнаты и через минуту была на террасе, где Надежда Васильевна читала книгу. Глухонемая бросилась к девушке и принялась ее душить в своих могучих объятиях, покрывая безумными поцелуями и слезами ее лицо, шею, руки.

— Что это с тобой? — удивилась Надежда Васильевна, когда пароксизм миновал.

— Ммм… ааа… — мычала Досифея, делая знаки руками и головой.

— Вот еще где наказание-то, — вслух подумала Надежда Васильевна, — да эта Хина кого угодно сведет с ума!

Девушка знаками объяснила глухонемой, что над ней пошутили и что никакого жениха нет и не будет. Досифея недоверчиво покачала головой и объяснила знаками, что это ей сказала «сама», то есть Марья Степановна.

III

— Это Привалов! — вскрикнула Хиония Алексеевна, когда во дворе к первому крыльцу подъехал на извозчике какой-то высокий господин в мягкой серой шляпе.

— Как же это так… скоро… вдруг, — говорила растерявшаяся Марья Степановна. — Верочка, беги скорее к отцу… скажи… Ах, чего это я горожу!

— Позовите сюда Nadine, Верочка! — скомандовала Хиония Алексеевна.

— Да, да, позови ее, — согласилась Марья Степановна. — Как же это?.. У нас и к обеду ничего нет сегодня. Ах, господи! Вы сказали, что ночью приехал, я и думала, что он завтра к нам приедет… У Нади и платья нового, кажется, нет. Портнихе заказано, да и лежит там…

Надежда Васильевна попалась Верочке в темном коридорчике; она шла в свою комнату с разогнутой книгой в руках.

— Иди, ради бога, иди, скорее иди!.. — шептала Верочка, поднимаясь на носки.

— Да что с тобой, Верочка?

— Ах, иди, иди…

Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего не добьется, и пошла по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути платье и, обхватив сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами к ее шее.

— Сегодня, кажется, все с ума сошли, — проговорила недовольным голосом Надежда Васильевна, освобождаясь из объятий сестры. — И к чему эти телячьи нежности; давеча Досифея чуть не задушила меня, теперь ты…

— Надя… — шептала задыхающимся голосом Верочка, хватаясь рукой за грудь, из которой сердце готово было выскочить: так оно билось. — Приехал… Привалов!..

Надежда Васильевна прошла в комнату матери, а Верочка на цыпочках пробралась к самой передней и в замочную скважину успела рассмотреть Привалова. Он теперь стоял посреди комнаты и разговаривал с старым Лукой.

— Что, не узнал меня? — спрашивал Привалов седого низенького старичка с моргающими глазками.

— Нет… невдомек будет, — говорил Лука, медленно шевеля старческими, высохшими губами.

— А Сережу Привалова помнишь?

— Батюшка ты наш, Сергей Александрыч!.. — дрогнувшим голосом запричитал Лука, бросаясь снимать с гостя верхнее пальто и по пути целуя его в рукав сюртука. — Выжил я из ума на старости лет… Ах ты, господи!.. Угодники, бессребреники…

— Василий Назарыч здоров? — спрашивал Привалов.

— Да, да… То есть… Ах, чего я мелю!.. Пожалуйте, батюшка, позвольте, только я доложу им. В гостиной чуточку обождите… Вот где радость-то!..

— Ну, а ты, Лука, как поживаешь? — спрашивал Привалов, пока они проходили до гостиной.

— Что мне делается; живу, как старый кот на печке. Только вот ноги проклятые не слушают. Другой раз точно на чужих ногах идешь… Ей-богу! Опять, тоже вот идешь по ровному месту, а левая нога начнет задирать и начнет задирать. Вроде как подымаешься по лестнице.

С старческой болтливостью в течение двух-трех минут Лука успел рассказать почти все: и то, что у барина тоже одна ножка шаркает, и что у них с Костенькой контры, и что его, Луку, кровно обидели — наняли «камардина Игреньку», который только спит.