Том 2. Повести и рассказы - [59]

Теперь Готовцев старался восстановить в душе это настроение, старался представить себе: отчего же это ему было без нее плохо и что тянуло его к ней? Старался и не мог. А между тем он чувствовал, что любит ее и что она его любит. Но все было скучно, серо, и его брала тоска, когда он представлял себе свой номер. На комоде шпильки и булавки. В шкапу женские ночные кофточки. В этом было что-то оскорбительное и унижающее, как и вообще в том, что в одной комнате с ним жила и спала женщина.

А кругом пахло лавром. Электрический вагончик с гудящим стоном бежал в гору и сверкал меж темных деревьев ярко-синими искрами. Во Флоренции зажигались огоньки. Там, в этих узких, таинственных улицах, каждый камень, каждое окно – все дышит воспоминаниями. Черные глаза сверкали из-за полуоткрытого ставня, и за блеск этих глаз лилась кровь, люди шли на смерть, вызывали на бой мир со всеми его силами и предрассудками.

Вспомнилась Готовцеву прочитанная недавно новая драма Метерлинка. Красавица Ванна по требованию победоносного флорентийского вождя приходит к нему ночью в палатку нагая, в одном плаще и узнает, что он уж давно безнадежно любит ее. Она отвечает:

«Я не люблю вас. Но в сердце моем громко возмущается самая душа любви при мысли, что человек, любивший меня, не нашел в себе смелости перед лицом любви!.. Любовь не уступает. Когда она ничего не ждет, она все еще надеется. Если бы я любила так, как вы, я… Ах, трудно сказать, что можно бы сделать! Я стремилась бы к надежде день и ночь, я сказала бы судьбе: „Посторонись, я иду!“ Я принудила бы камни помогать мне…»

Ну, а потом? Готовцеву хотелось смеяться; потом наступило бы «вечное соединение» и ссоры из-за того, сколько взять с собою в дорогу ботинок, одну или две пары. И от этого ничего бы не спасло – ни «общие умственные интересы», ни «общая духовная жизнь», ни сама любовь. Потому что любовь прежде и после всего есть поэзия жизни. А «вечное соединение» есть проза, и проза самая претенциозная, воображающая себя поэзией.

Готовцев воротился в отель. Елена Николаевна, в широкой красной блузе, укладывала в дорожную корзину принесенное от прачки чистое белье. Она была оживлена и свежа.

– Ну, что, Волик, погулял? – ласково спросила она. – А я выспалась, отлично себя чувствую.

– Удивительно, как хорошо на площадке Микель-Анджело!.. А ты уже укладываешься? – Он положил ладони на ее плечи.

Елена Николаевна подняла обнажившиеся выше локтя руки, обняла его за шею и прижала голову к своей груди.

– Я хотела, чтоб, когда ты придешь, уж все было уложено, – шепнула она.

– И очень нехорошо, – опять устанешь. Давай укладываться вместе.

Под фланелью блузы он ощущал тело Елены Николаевны, голова прижималась к мягкой, свободной под блузою груди. Пробуждалось темное, мутно-животное чувство к красивому телу, такому доступному под легкой одеждой. И росло отвращение: ничего не было, кроме тела, по-прежнему они были чужды, чужды друг другу. И руки его цепенели.

Елена Николаевна прижимала его голову к упруго двигавшейся груди, как будто надеялась, что телесная близость разбудит в них то нежное, мягкое чувство, которого между ними не было.

Ну, нет его, и нужно кончить. А она продолжала прижимать его голову к груди; нагая рука лежала на его виске. Готовцеву было неловко и неприятно, поднималось враждебное чувство.

– Осторожнее, Лелечка, давишь на пенсне. – Он мягко высвободил голову.

Елена Николаевна пристально заглянула ему в глаза, быстро отвернулась и наклонилась над ящиком комода. Готовцев вытащил из-под кровати чемодан.

– Мои серые брюки ты в корзину уложишь? Не оборачиваясь, она коротко ответила:

– Да.

Стали укладываться. Готовцев видел, как в Елене Николаевне все кипело, но оба старались показать, что ничего не произошло, и мягко переговаривались деланными, неестественными голосами.

На кроватях и столах лежали стопки мужского и женского белья. На полу валялись бечевки, измятые газеты Комод весь был завален какими-то коробочками, баночками, картонками… Какая у женщин страсть набирать в дорогу ни на что не нужные вещи, и как скучно возиться на станциях с этими баулами и необъятными корзинами!..

Елена Николаевна старалась завязать разговор. Обычным голосом она заговорила:

– Помнишь, прошлым летом у нас был один спор? Марья Алексеевна сказала, что Соня ни в умственном, ни в нравственном отношении не представляет ничего выдающегося, а я ответила, что этим еще нечего огорчаться, что есть еще много другого, что может возвышать человека… По мнишь?

– Ну? – неохотно спросил Готовцев.

– «Ну»… – Елена Николаевна раздраженно замолчала.

– В чем же дело?

– Ты не хочешь разговаривать, лучше не надо! Он вздохнул.

– О господи!.. Что же мне, стать навытяжку и напряженно слушать? Я только и могу повторить: ну?

Елена Николаевна помолчала, стараясь побороть себя.

– Ну, все равно!.. Так вот я после думала: есть все-таки много и другого, что красит человека. Например, Соня может быть неразвитой, неумной, но может, например, тонко чувствовать красоту музыки.

– Ну и что?

Елена Николаевна кипела, но сдержалась.

– Ну и вот, с ней об этом все-таки очень интересно будет разговаривать, слушать ее… Ты помнишь этот разговор?