Том 2. Повести и рассказы - [56]

– Да-а, брат, чепухи непочатый угол! – согласился он.

Смирницкий лихорадочно курил. Лицо его непрерывно окутывалось дымом; огонек папиросы вспыхивал в сумраке, двигался зигзагами от рта к пепельнице и от пепельницы ко рту; вдруг, словно наскучив этой бестолочью, взвивался на воздух и летел через перила за борт, а перед ртом Смирницкого загорался новый огонек.

– Любишь ты Чехова? – вдруг спросил Смирницкий.

– Чехова?.. Д-да… Это художник большой.

– «Д-да»… Эх, ты! – Смирницкий с упреком качнул головою. – Какая, брат, силища! Ведь это положительно гений в изображении жизненной чепухи!.. Помнишь ты его рассказ «Страх»? «Вы понимаете что-нибудь в этой жизни? В таком случае поздравляю вас… Я ничего в ней не понимаю…» Ну, а я тоже… Я тоже ничего не понимаю!

Он втянул голову в плечи и развел руками. Вязов с усмешкою сказал:

– Во всяком случае, боишься ты ее изрядно!

– Боюсь!.. Боюсь, боюсь! – Смирницкий растерянным взглядом забегал по перилам палубы и по реке. – И как же, брат, не бояться? Ведь все кругом до безумия страшно! Не знаешь, что тебя ждет завтра, кругом – столько зловещих возможностей. Утром, когда только что проснешься, мысль о них наполняет меня таким мутным, беспросветным ужасом, что лучше бы уж прямо умереть; вдруг заболеешь и станешь неспособным к труду, вдруг какая-нибудь случайная встреча, недоразумение, – и улетишь на край света… В прошлом году, у этих самых Брянцевых, шел я раз по саду. Сад глухой, заросший. На самом краю запущенной дорожки, у ствола березы, вижу – на земле гнездо, а в нем сидит птичка, – кажется, жаворонок. Она была совсем под цвет буревшим в траве прошлогодним листьям, я бы и не заметил, если бы не ее глаза – черные, блестящие, как бисер. Я остановился за шаг, – птичка не снималась. Она сидела на яйцах. Замерла от ужаса, растопырила крылья и неподвижно глядит… Тою же ночью мне не спалось, я вышел бродить по саду и забрел на эту дорожку. Месяц светил сквозь дымчатые облака, было тихо, а по земле шел повсюду непрерывный шорох. В траве, под кустами, в упавших с деревьев сучках – везде что-то тихо двигалось, ползало, шуршало. Чувствовалось что-то таящееся, предательское. И я вспомнил о моей птице: эта пичуга сидит тут на земле, – бессильная, беззащитная, – а кругом шныряет столько сильных, хищных существ… И так мне стало страшно жизни: вот она! Ведь это совершенно верное ее воплощение. Как же тут возможно не сойти с ума от ужаса?

Вязов, прикусив улыбающиеся губы, смотрел на смутный силуэт Смирницкого. Он вспомнил пережитые им в жизни передряги и думал о том, насколько они все-таки легче в жизни, чем в ожидании.

Смирницкий продолжал курить. Его серое в сумерках лицо непрерывно окутывалось дымом. Дрожащий огонек папиросы бегал от рта к пепельнице и, взвившись, летел через перила за борт. И Вязову начинало казаться, что перед ним не Смирницкий сидит, а какое-то призрачное, серое и бесформенное существо корчится на стуле в схватках стихийного ужаса. Вот сейчас это существо вскочит, съежится, взовьется на воздух и, стрелою перелетев реку, юркнет где-нибудь на берегу в норку.

Вязов медленно заговорил:

– Знаешь, что я тебе посоветую? Ты человек одинокий, жалованье получаешь солидное. Отчего бы тебе не прикапливать себе на черный день? Все-таки спокойнее бы себя чувствовал.

Смирницкий расхохотался:

– Ч-черт знает что такое! Ну, брат… Да, впрочем, ты шутишь… А если серьезно говорить, – чем же я в таком случае спасаться буду? Как наступит весна, кончатся экзамены, встряхиваюсь и мчусь вдаль… Ты только спроси, где я не был. С Россией, Европой, Америкой и Египтом покончил, теперь принимаюсь за Азию… Это для меня единственное спасение: ехать, ехать непрерывно, купаться в просторе и в новых впечатлениях… Нужно, чтобы в жизни было хоть что-нибудь, что заполняло бы ее. Суррогатом такого заполнения мне и служит эта скачка по всему миру. А в остальном, что такое моя жизнь? Пифагорова теорема, закон Мариотта, «объем параллелепипеда равняется произведению его основания на высоту»… И так изо дня в день, из года в год. И главное – жизнь по звонку… О, этот звонок!

Смирницкий тоскливо поморщился. Становилось нестерпимо скучно.

– Чувствуется, что что-то в жизни пропущено, – вяло проговорил он. – Пустота в душе какая-то. Время с каждым годом идет все быстрее. Отношение к людям, – в каждом видишь подлеца. Раньше был этот… идеализм, или, точнее… фантазия, что ли? А теперь осталась одна слякоть. Часто вечером, зимою, начнешь ходить по комнате, – час ходишь, другой, третий… Ни о чем не думаешь! Спохватишься: о чем я думал? Так, проходил все время, как маятник!.. Ведь это признак душевной старости?

Он вопросительно и с беспокойством взглянул на Вязова. Вязов молчал.

– И ко всему прочему идет на меня еще новая беда!.. Директор относится ко мне хорошо, каким-то образом засчитал мне четыре года, перескочил я через чин и вскоре получу… статского советника! Понимаешь ты это? Статского со-вет-ни-ка! – в юмористическом ужасе повторил Смирницкий. – Ведь это… это… это че-орт знает что такое! Какая девушка может полюбить статского советника, скажи, пожалуйста!