Том 2. Повести и рассказы. Мемуары - [20]

Тут вы представляете, что поднялось на ипподроме? Повскакали все. Бинокли подняли. Стон кругом стоит:

— Обходит!..

— Не обойдет!!

— Нет, обойдет!

— Куда ему!..

— Смотрите, смотрите!..

Я — близок к обмороку. Ведь судьба же моя решается! Вопрос жизни и смерти. Я смотрю, но ничего уже не вижу и не понимаю. И вдруг вопль по трибунам. И я вижу плакат:

— Мертвый гит!

Голова в голову пришел мой Рокот с другой лошадью.

Как всегда в случае мертвого гита, момент прихода лошадей фотографируют, затем перерыв на полчаса, и затем уже коллегиально, на основании снимка, обсуждается и решается, какой же из лошадей присудить пальму первенства. Вы представляете, как мучительно долго тянулись для меня эти полчаса?

— О, конечно! Но все-таки самое главное — Рокот победил или другая лошадь?

— Он, мой красавец! И выдали мне на него тысячу двести рублей с чем-то.

— Всё, что вы рассказали, — заметил я, — чрезвычайно живо и интересно. Прямо прелесть что за рассказик, так под перо и просится. Но вернемся, так сказать, к психологическому моменту. Приступая к повествованию, вы назвали этот случай вашей жизни — роковым. Всё роковое принято считать страшным, непоправимым. Но ведь рассказанное вами — необыкновенная удача, счастье, исключительное везенье?

— К этому мы сейчас и перейдем. Да, этот случай оказал на формирование моего характера непоправимое и неисправимое действие. Именно он-то и превратил меня из поигрывающего юнца в игрока. Он как бы втиснул меня в эту психологическую категорию, если уж философски выражаться. Всё, кроме игры, стало для меня второстепенным и моей внутренней сущности нисколько не выражало. Я жил игрой, как, скажем, подлинный филателист живет радостью от найденной редкой марки или как поэт гордится новой, отысканной им, рифмой. И самое главное для характеристики настоящего игрока — я рад, что я игрок, я доволен собою. И я верю в игру, в карту, в лошадь! Настоящего игрока игра никогда не погубит, она может его подвести лишь временно. Ах, сколько денег прошло через мои руки — сколько я выигрывал и сколько проигрывал! Как роскошно жил и как бедствовал! Но в нужный момент меня всегда выручало или дамбле, или поразительный мертвый гит, как в случае в Рокотом. И проигравшись даже, как вот теперь, например, я ничуть, ни на столько вот, — он показал кончик мизинца, — не горюю, не даю зароков, не сетую на судьбу. Вы знаете, я даже горд тем, что я настоящий игрок, в моей профессии — впрочем, нет, это, конечно, вовсе не профессия, как всё, где участвует вдохновение, — в моем призвании есть нечто высокое, требующее сочетания как с мужеством, с выдержкой, так и с покорностью перед некой высшей силой, которую можно назвать по примеру кого-то, кажется, Наполеона, — его величеством Случаем! А не случай ли правит всеми нами, всем миром? Есть такая теория!

Стало быть, из меня настоящего игрока никогда не выйдет, — сказал я. — В благодетельность случая я не так уж верю, а денег и прекрасного дня, проведенного так скверно, право, жаль!..

— И не надо, чтобы из вас получался игрок, — снисходительно разрешил мне мой спутник — Но вот мы и в городе. За тем углом есть лавочка, где мне в кредит дадут и сигарет, и бутылку пива. Холодного пивка сейчас выпить неплохо! И еще потолкуем — у меня есть что порассказать о себе. А что вы не игрок, так это ничего, — закончил он. — У каждого, батюшка, свой собственный крест. И, чтобы не гневить Господа Бога, надо этот крест, Им данный, нести бодро и не роптать.

ВОЛКИ [6]

После сытных блинов, когда приглашенные, поблагодарив хозяев, разошлись по домам, Иван Иванович Сысоев, солидный харбинец, отправился в свой кабинет всхрапнуть часик. Его дородная Веруша последовала за ним — надо же уложить своего повелителя. Помогая супругу снять пиджак, она обратила внимание на то, что глаза Ивана Ивановича что-то уж слишком блестят и в них снова, давно уже не появлявшееся, то лукавое, мальчишеское выражение, за которое она двадцать лет назад, быть может, и полюбила мужа.

— Ты что-то от меня скрываешь! — насторожилась чуткая Вера Ильинишна. — Ваня, в чем дело? Сейчас же рассказывай!

— Да нет же, Веруша! — усмехнулся Сысоев. — Просто вспомнились мне сейчас одни занятные блины… еще в России. Очень давно — я тогда еще студентом был.

— Врешь!.. Или что-нибудь обязательно с женщинами: по твоим глазам вижу. А еще говоришь, что у тебя нет от меня никаких секретов!..

— Да ведь это без малого сорок лет тому назад было. Я еще совсем в мальчишестве состоял. Но действительно, случай с женщиной, с дамой… и с блинами.

— И ты двадцать лет о нем молчал! — возмутилась Вера Ильинишна. — Значит, что-то серьезное. Сейчас же рассказывай!

Иван Иванович не стал упираться, а тотчас же и даже не без удовольствия приступил к повествованию.

— Как ты знаешь, — начал он, — учился я в Петербурге, в Бехтеревском психоневрологическом институте — было такое странноватое высшее учебное заведение. Родители же мои, как тебе известно, жили в Москве. И лишь милая моя сестрица Пашенька, жена железнодорожного врача, обосновалась неподалеку от Питера, в городке Тихвине.

— Однако одного я никак не могу понять, — привздохнула Веруша. — Зачем тебя в эти психи потянуло? Другие в инженеры шли, в лесничие, даже, скажем, в бухгалтеры, а ты… Эх, не было меня тогда с тобой!