Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша - [21]

– Тебя, тебя! – шептали вокруг.

– Алпатов здесь?

– Здесь, здесь! – крикнули за Курымушку и толкали его вперед между партами, дальше еще толкнули, и так дошло до самой кафедры, и все шло как с самого начала: без весел, без руля, без паруса волны несли куда-то Курымушку.

– Дай тетрадь! Курымушка подал.

– Что есть сложение?

– Сложение есть действие… Запнулся.

Везде в классе, как тетерева в лесу, шипели и бормотали:

– …посредством которого, посредством которого…

– Молчать! – крикнул Коровья Смерть. Курымушка погрузился куда-то в глубокую бездну и уходил туда все глубже и глубже.

– Долго ли ты будешь молчать?

Жужжала муха осенняя, летала по классу, будто над ухом молотилка гудела, и стукалась в стекло, как топором: бух! бух! Тут было как на стойке по зрячей дичи.

Есть такие шальные лягаши: видит, у самого носа его птица сидит в траве, и стоит, не тронет, только глаза огнем горят и где-нибудь у задней ноги еле заметно шерсть дрожит и дрожит, так стоять бы ему до смерти, но птица шевельнулась… и – вот зачем левая передняя нога на стойке у лягаша подогнута, – эта левая нога теперь метнулась, как молния, и полетел шальной пес с брехом по болоту за дичью.

Курымушка тоже, как птица, шевельнулся и посмотрел искоса на учителя: у-у-у! – что там он увидел: у-у-у, какая страсть! Коровья Смерть, чуть-чуть покачивая головой сверху вниз, выражая такое презрение, такую ненависть, будто это не человечек стоял перед ним, а сама его подагра вышла из ноги и вот такой оказалась – в синем мундирчике, красная, потная, виноватая. Курымушка скорей отвел глаза, но было уже поздно – раз птица шевельнулась, стойка мгновенно кончается. Коровья Смерть спросил:

– Отец есть?

– Нет отца, – ответил тихо Курымушка.

– Мать есть?

– Есть!

– Несчастная мать!

Надорвал синюю тетрадку до половины, сказал:

– Стань в угол коровой.

Вот если бы теперь, в этот миг, Коровья Смерть не грозил каждому в классе, с какой бы беспощадной жестокостью все крикнули бы Курымушке: «Корова, корова!» – но уже и другой стоит, потупив глаза.

– Отец есть?

– Есть.

– Несчастный отец. Стань в угол коровой. Третий потупился.

– Мать есть?

– Есть.

– Несчастная мать. Стань в угол коровой.

Вторая корова, третья, четвертая, и Ахилл тут с разорванной тетрадкой на второй год в коровы попал.

«Раз это так водится, – подумал Курымушка, – то с этим ничего не поделаешь, я тут не виноват, так и маме скажу: не виноват, и, конечно, она это поймет».

– Теперь, брат Алпатов, – сказал после урока Ахилл, – можешь не учить правила совсем; выучишь, не выучишь – на весь год пойдет единица: ты теперь – корова.

И правда: на другой день у Курымушки было опять то же, очень коротко и легко, на третий, на четвертый; в субботу выдали «кондуит», и единицы в нем стояли, как ружья.

С легким сердцем возвращался домой Курымушка, решив твердо, что он не виноват: только эта легкость была совершенно особенная, не прежняя птичья, а вот как полетчик в цирке на канате: можно и оборваться. Но и это все прошло. Как только он увидел на дворе Сокола, все забыл и бросился на лестницу наверх и на ходу уже чуял носом: яблоки, яблоки, яблоки. Мать тоже услыхала его и тоже бросилась к лестнице, тут они и встретились и слились, как два светлых луча.

Только скоро набежала туча на солнышко.

– Как твои дела? – спросила мать.

– Ничего, – ответил Курымушка, – дела как дела. – Кондуит отдали?

– Отдали.

– Покажи!

Тучка растет, растет, и вот они, единицы, как ружья, стоят.

– Что же это такое?

– Я не виноват, – сказал Курымушка, – учителя несправедливые.

Мать заплакала. Курымушка бросился к ней и вместе заплакал.

– Мама, милая, ты не на меня это… не на меня… это они несправедливые, я не виноват.

И этого она понять не могла. Как она не могла этого понять! Ее лицо говорило: «Может быть, это правда, – ты не виноват, но мне-то что! Мне нужно, чтобы у тебя выходило».

Сразу она стала будто чужая, так и уехала будто чужая. Сухими глазами провожал ее из окна Курымушка на Черно-слободскую гору, предчувствие тогда не обмануло его, маму он теперь совсем потерял.

Грустно качала головой добрая Вильгельмина.

Козел

В актовом зале, где каждый день в без четверти девять вся гимназия, от приготовишек до восьмиклассников, выстраивалась на молитву амфитеатром, большое огорчение Зайцу доставляло параллельное отделение первого класса: великаны этого класса каким-то островом торчали среди всей мелюзги первых рядов, и на острове этом Рюриков был еще головой выше всех. Случилось, кто-то при постройке колонны задел этого Рюрика, тот ударил ответно и нечаянно сильно задел Курымушку. В этот самый момент проходила колонна восьмиклассников, и Курымушке при них особенно стыдно показалось спустить Рюрику свою горячую затрещину. Маленький Курымушка разбежался и со всего маху ударил Рюрика в ноги; тот хлопнулся плашмя – лицом в пол, а Курымушка сел на него верхом и лупил по щекам: вот тебе, вот тебе!..

– Молодец, свалил Голиафа! – одобрил весь восьмой класс.

В это время звякнул камертон инспектора и запели: «Царю небесный…»

– «…иже везде сый!» – подхватил Курымушка, стараясь как бы спрятаться от инспектора громким пением.