Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша - [198]

«Так этот старик и есть отец Афанасий!» – открылось Алпатову.

Но что самое главное открылось в эту минуту, что отец Афанасий и есть Иисус Христос, сам.

И надо бы теперь ему сказать: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое», – тогда все бы стало хорошо, но сказать почему-то стыдно, почему так?

«Верно, это оттого, что я не окончательно еще умер и оледенел». – подумал Алпатов и попробовал двинуть какой-нибудь живой косточкой в своем теле, похожем на ледяной мешок костей.

Мизинец и шевельнулся.

«Ну так и есть: это мой живой член бунтует».

А отец Афанасий оттянул из него самое главное, имя его святое, и поет ему вечную память и жизнь бесконечную.

«Сказать бы надо про мизинец: покаяться в живом члене, а то выходит обман. Но разве можно за живое каяться, разве оно виновато, что живо?»

И так означилось поле при небе мутном и безразличном, без горизонта и всякой черты, отделяющей небо и землю, только рыжая, занавоженная дорога поднимается в мути все выше и выше. Неверным тенором поет отец Афанасий «Со святыми упокой», и буланая лошадка с темными кругами под глазами, телеграфными столбами, усердно нажимаясь, тащит все выше и выше на небо.

X. Мистерия

Как убитые птицы, из мути небесной падают с деревьев невидимых на дорогу сухие, скорченные листья, чуть очертался хуторок: люди живут.

«Тоже, – думает Алпатов, – может быть, нечаянно, недоглядев, везли кого-нибудь с живым членом на небо и бросили на полпути, и он тут размножился».

Вот показалась целая деревня, из нее выходят голодные, просят хлебца ради Христа, есть хотят и размножаться.

«Тоже не кончились: голодные не могут быть христианами, надеются насытиться и продолжаться, а живой мир во Христе кончается».

И знает Алпатов теперь уже наверно, что так ему обман не пройдет и он опять вернется в гущу людскую оттого, что мизинец его жив. Солнце чуть-чуть означилось желтое, смущенно глянуло на леденеющую землю. И земля, его обиженная жена, вихрем ответила, она высылает детей своих заступиться за мать. Не знают бедные дети, что солнце вернется и опять помирится с землей. Они свои огни зажигают, и с красными факелами мчатся, и крутятся в вихрях столбами, поднимая сухие листья деревьев, дорожную пыль и песок.

Темный вихрь явился навстречу отцу Афанасию, вышел из вихря Персюк с конным отрядом и реквизировал тело Алпатова.

– Сын мой, еще потерпи! – сказал священник с улыбкой, от которой все плачут.

«И все это из-за мизинца, – знает Алпатов, – живой мизинец и есть весь мой грех».

Музыканты играют «Мы жертвою пали», и четыре красноармейца несут Алпатова в красном гробу обратно в город на площадь Революции, где стоит Карл Маркс возле почетных могил убитых на своем посту комиссаров. Алпатова тоже хоронят, как комиссара.

В Ямщине услышали музыку.

– Что это красное?

– Гроб несут, кого это?

– Видишь, без попов: комиссар грохнулся.

– Подсолнух!

В толпе Фомка, брат Персюка, показался:

– В реку бы его, – говорит, – а они музыку разводят.

– Товарищ, так нельзя, – отвечает ему человек мастеровой и при фартуке.

– В реку нельзя, отчего? Река покойников любит, раки съедят, и никаких.

– Так, выходит, он был не человек, а статуй и нет ничего.

– И я тоже говорю, что нет ничего, а то говорят: «Мы управляющие», – и тоже бьют, не бьют разве новые управляющие?

– Так это всегда было: и раньше, и теперь, всегда били нашего брата, потому что без этого нельзя.

– Ну так на что же тут музыка, к стенке поставил и в реку: я – Фомка, он – комиссар, и никаких, какого же черта!

– Комиссар Фомку, Фомка комиссара, ты меня, я тебя, нет, так не выходит.

– Чего же тебе еще надо? Ты на меня, я на тебя, всех стравить – и в партии, потом партия на партию.

– Ну и что же будет: одна возьмет верх.

– На время, а потом другая в скорый оборот, чтобы не было никакого статуя, чего же тебе еще надо?

– По мне, чтобы жили без оружия, вот когда это будет, я поверю в новое, а то все одно: была полиция, стала милиция, одного комиссара убили, другого статуя поставят.

Толпа нарастает, кого-кого нет, из разоренного монастыря даже монах явился и безумно кричит:

– Нечестивцы, что вы сделали, человека замучили!

– Да это не мы, вот чудак, нам, первое, велели, а второе, мы есть хотим.

– Проклятые, за кого же вы стоите?

Фомка режет:

– А ты за кого?

– Я за мощи святые.

Фомка монаху язык показал:

– Не мощи, а мышь.

И монах от мыши в толпу, как сквозь землю.

– Лови мышь, лови мышь! – подзуживает Фомка. Гроб приближается. Стекольщику при фартуке противно бесчиние и жалко убитого комиссара:

– Кому он вредит, кому статуй мешает? Ну Каин, я понимаю, убивает, а то говорят «мы Авель» и тоже убивают.

– Мы понимаем, – отвечают в толпе, – вреда от него не было никому, власть стоит и стоит, кому вред какой от статуя? Поставь каждого во власть, и каждый будет статуем.

– Дураки, ничего-то вы не понимаете, это место очищается, был один статуй городовой, другого статуя поставили, комиссара.

– Так и пойдет, только снаружи меняется. Пока без оружия (не) будет, никому не поверю.

– Затвердил «без оружия», тебя не задевало, а вот посмотри.

Фомка поднимает рубашку и показывает против сердца рубец.

– Кто это тебя?