Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - [9]

В передней постукивал и поскребывал проводивший электричество монтер.

– И чего он так долго возится! – волновался Шнурин, капая стеарином на пиджак. – Не могу я больше в потемках бродить. Вон и без того шишку на голове набил. Черт знает что!

– Чего же ты на меня кричишь? Ведь я же не виновата. Ты сам монтера позвал, – отвечала жена, капая на кресло.

В эту минуту вошел монтер.

– Проводка кончена, – сказал он. – Прикажете дать свет?

– Ну, конечно! – закричала Шнурина.

– Позволь, – остановил ее муж. – Ведь там висит пломба от общества. Мы не имеем права срывать ее самовольно.

– Пустяки-с, – ответил монтер. – Я срежу. Я то ждите еще два дня, покуда из общества пришлют.

– Конечно, пусть срежет. Уж он знает, что делает, – сказала Шнурина. – Ты вечно споришь!

Шнурин промолчал; монтер дал свет, получил по счету и ушел.

Шнурины гуляли по залитой огнями квартире, переставляли мебель и радовались.

Весело, когда светло!

Но в радости их было что-то тревожное, какой-то неприятный привкус.

– Скажи, Леля, – вдруг спросила жена, – ты не обратил внимания, что на этой пломбе было написано?

– Видел мельком. Что-то вроде того, что, кто самовольно ее снимет, тот ответит по всей строгости закона, и какая-то еще уголовная статья упомянута.

– Значит, это – преступление? – Ну, еще бы!

– Так как же мы так легко на это пошли?

– Преступная натура. Отшлифовали воспитанием, ну а натура рано или поздно прорвется наружу.

– По-моему, это не мы виноваты, а монтер. Он нас научил.

– Так ведь ему-то от этого никакой выгоды нет.

– Все-таки он подозрительный. Выгоды нет, а учит. Верно, сам преступник, так ему досадно, что невинных увидел, ну и давай соблазнять. А где эта пломба?

– Не знаю. Он ее, верно, выбросил.

– А то мне пришло в голову, что ведь ее можно как-нибудь опять на место укрепить. Подделать печати…

– Покорно благодарю. Присоединить к краже еще и мошенничество. Крали электричество, взломали печать и потом еще мошенничали. Тут, милая моя, по самой снисходительной совокупности и то на десять лет каторги наберется.

– Господи! Что ты говоришь!

– Ну, конечно.

– Знаешь что? Я на суде скажу, что это он нам велел.

– Ну кто поверит такому вздору!

– Сочиню что-нибудь. Скажу, что он был в меня влюблен… и вот решил отомстить… Ну, словом, вывернусь.

– Как красиво клеветать на невинного человека, да еще такую грязную ерунду. По-моему, уж лучше поджечь стенку в передней и сказать, что вот, мол, начинался пожар, и пломба сгорела.

– А потом на суде выяснится, что сами подожгли, и нас, все равно, на каторгу.

– Какой ужас, какой ужас, какой ужас! А время идет! А лампы горят!

– Проклятый монтер – и чего он выскочил. Свинья! Только людей подводит!

– Подожди, не волнуйся, мы еще как-нибудь вывернемся.

Оба задумались. Сидели молча друг перед другом, освещенные ярким, краденым светом шестидесятисвечной люстры.

Шнурин посмотрел на жену пристально и тихо сказал:

– А знаешь, Маня, я не знал, что ты такая.

– Какая такая?

– Преступная. Не знал, что ты преступница по натуре. Смотри, вот за какие-нибудь полчаса открылось, что нет такого преступления, на которое ты не была бы способна. Началось с кражи, а потом коготок увяз, и пошло, и пошло. Клевета, мошенничество, поджог…

– Поджог ты выдумал. Сам хорош, а на других валишь.

– Ну, пусть. Пусть я. А все-таки, благодаря монтеру, я многое узнал.

– Убить бы этого монтера! – вдруг всхлипнула Шнурина. – Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала!

– Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с-собаку!

– Леля, Леля! Какие мы несчастные!

Опять замолчали. Опять сидели, тихие, освещенные краденым огнем. Потом она спросила тихо:

– А сколько в Сибири тысяч жителей?

А он ответил:

– Не знаю. Но скоро на две персоны больше будет.

Опять помолчали. Потом он сказал:

– И отчего мы такие преступные? Должно быть, вырождение или дурная наследственность. Скажи, Маня, откровенно: в вашей семье не было сумасшедших?

Она взглянула испуганно, даже вздрогнула.

– Нет!.. То есть да. Репетитор младшего брата сошел с ума.

– Вот видишь. Вот оно откуда. Наследственность – ужасное зло. Ты не виновата ни в чем. Ты и сама не знаешь, на что способна.

– А ты?

– Я тоже. На мне тоже проклятие рока. Наследственность. Дядя, брат моей матери, женился на Опенкиной, у которой отец за поджог судился.

– Ага! Видишь, поджог-то когда сказался! Как это все страшно!

Она вся съежилась, села рядом с мужем и прижалась к нему.

– Жалкие мы с тобой, – сказал он.

– Худо нам будет в Сибири, – снова всхлипнула она.

– Пустяки! Подбодрись, дурочка, чего там. С нашими-то талантами мы и там не пропадем. Отбудем каторгу, а там останемся на поселении. Я к какому-нибудь казенному подряду присосусь, деньжищ нагребу, – воровать-то ведь будет уж не впервой. Или игорный притончик открою.

– Я буду гостей завлекать, – бодро сказала жена и вытерла глаза.

– Ну, конечно. Не пропадем.

Она улыбнулась сквозь слезы, он тряхнул головой, и они пожали друг другу руки, готовые бодро вступить на новый путь.

А краденое электричество на шестидесятисвечной люстре подмигивало лукаво и весело.

Счастливая любовь

Наталья Михайловна проснулась и, не открывая глаз, вознесла к небу горячую молитву: