Том 2. Докука и балагурье - [57]

И стала Палагея рассказывать, как жили-были брат да сестра, как брат женился и невзлюбила невестка сестру.

— Стало невестке за́рно, что брат и сестра живут советно.

— Да, — дакнула Михайлова жена, Варвара. И сейчас же с Варвары сто рублей за помеху.

И опять стала Палагея рассказывать, как невестка убила у мужа собаку и на сестру сказала. Простил брат сестру. А на другой день убила невестка у мужа коня и на сестру сказала. Простил брат сестру. А на третий день убила невестка своего ребенка и на сестру сказала. Не простил брат сестру, раздел ее донага, вывел в поле, а из поля в лес.

— Иди, куда знаешь!

— Да, так и было! — поддакнула Михайлова жена, Варвара.

И сейчас же с Варвары сто рублей за помеху.

И опять стала Палагея рассказывать, как встретили сестру охотники, как застрелить хотели, и потом как старший женился на ней, и как уехал муж по делам в дальний город, и без него родила жена ему сына. Послал свекор работника с письмом к сыну известить о внуке, остановился работник по дороге у той самой невестки, а невестка подменила письмо, и на обратном пути остановился работник у невестки, и невестка опять подменила письмо…

— Да, так оно и было! — поддакнула Михайлова жена, Варвара.

Встает Михаила, лица нет, он сестру узнал Палагею. Поднялся царский сын, вспыхнул, узнал жену Палагею.

Остановила Палагея брата, остановила Палагея мужа, подошла Палагея к Варваре, и хоть нет у ней доброго слова, но и обиды уж нет.

— Варвара!.. — говорит Палагея.

А Варвара — все старое-то, прежнее все так ей в голову и ударило, и в голову, и в сердце, и в душу, — сидит Варвара, крепко стиснула руки, не шевельнется.

Тут взяли Варвару, да на ворота, да на воротах и застрелили.

И стали жить и быть, добра наживать.

1911 г.

Отчаянная >*

Хороша была Маша, краше на селе ее не было, и беспрестанно к ней сватались женихи хорошие. Отец не отдавал, была она одна дочь, жалел все.

Уехал отец в город на святках, а Машу оставил одну дома. И задумала Маша под Крещенье кудесить — о своем суженом-ряженом гадать.

Под Крещенье в ночь накрыла Маша стол скатертью, поставила на уголок тарелку, положила ложку и другую тарелку с ложкой на другой угол, положила себе в тарелку кусочек и другой кусочек в другую тарелку — суженого чествовать. Не благословясь, вышла в сени, не благословясь, заперла двери, вернулась, присела на уголок, подумала — вот ей судьба скажется! — стала и говорит:

— Суженый-ряженый, суженый мой, поди ужинать со мной!

Сказала и села к столу, закрыла глаза.

Сидит Маша, не шелохнется, и думать ни о чем не думает, прислушивается, ждет.

Застучало в сенях — сапоги стучат, она слышит, идет… в дом идет, в дом вошел, крякнул, прошел на середку. И видит она: пиджак на нем, кафтан, алый кушак шелковый. Отвязал он кушак, да в передний угол на спицу и повесил, шапку снял, тянется к спице.

Маша и перекрестилась, Маша открыла глаза.

На столе стоят два прибора, две тарелки, а уж нигде никого нет, только алый кушак висит на спице.

Сняла Маша кушак со спицы, развернула, примеряла алый шелковый, и в сундук его спрятала.

Кто-то ночью приходил к ней — суженый-ряженый, богосуженый ее приходил к ней, и у кого-то алый кушак потерялся. А Маша помалкивает: знай она, что он любый ей, ее суженый, она бы подругам сказала, отцу бы сказала, а как она может знать?

Вернулся отец. Стали по-прежнему женихи в дом наезжать, по-прежнему сватали Машу: хороша была Маша, краше на селе ее не было.

Ходит Маша сама не своя, задумалась.

«Чей кушак, и любый ли он ей, ее суженый?» — задумалась Маша.

Уж не неволит отец, иди за любого. Уперлась и слышать не хочет, все думает, все думает Маша.

Ночью заснул отец, Маша не спит, думает — нет ей места от дум, и покою нет! — ночью вынула Маша из сундука алый кушак, обмотала вокруг шеи, да в передний угол, там, где спица торчит… и порешила с собой.

А приходил к ней самый леший, вот оно что́!

Хороша была Маша, краше на селе ее не было.

1912 г.

Поперечная >*

1

Был один холостой парень и задумал жениться. А сватали на селе девицу, он на ней и женился. И тиха и смирна, глаз на мужа не подымет, будто ее и в доме нет, вот какая попалась жена Сергею.

Пришло время обедать, зовет Сергей к столу Настасью, а Настасья и голосу не подаст.

«Ишь, — подумал, — стыдливая какая!» — и сам уж вывел ее, усадил за стол.

На обед была каша. Ест Сергей, да похваливает, а Настасья и ложки в руку не возьмет, сидит, как села.

«Ишь, — подумал Сергей, — молода-то как!» — да сам ей и ложку в руку дал, потчует.

Ложку взять Настасья взяла, и опять на стол положила, отвязала от креста уховёртку, да уховёрткой и ну хлебать кашу по крупинке.

То же самое случилось и на другой день; не ест по-людски Настасья да и только.

«И чем это она наедается, — думал себе Сергей, — без пищи человеку невозможно; ведь, так и с голоду помереть может!» — и еще больше принялся жену уговаривать бросить уховёртку и есть сытно.

Настасья ровно и не слышит, знай свое, уховёрткой своей управляется.

«Верно, ночью тайком наедается, когда люди спят, эка, еще неразумная!» — и положил Сергей караулить жену ночью: быть того не может, чтобы человек не ел ничего!