Том 2. Черное море. Дым отечества - [109]

— Вот. — Вермель показал размокшее письмо. — Приглашают на несколько дней в Михайловское. Нас всех.

— Кто приглашает?

— Мой приятель, пушкинист Швейцер. Чудный болтливый старик. Хотите поехать?

— Да куда ехать-то? — испугалась Варвара Гавриловна. — За тридевять земель. Что вы, Николай Генрихович!

— Матушка, милая! — закричал Вермель. — Это же сейчас за Псковом. Одна ночь езды. Поедем втроем. Возьмем Мишу — он тут без меня совершенно распустится.

Татьяна Андреевна встала.

— Ну что же, — сказала она. — Я бы хотела там побывать.

— Значит, едем?

— Хотя бы сегодня вечером.

— Люблю цыганскую жизнь! — воскликнул Вермель. — Люблю болтаться по России!

Варвара Гавриловна немного погоревала. Из двадцати дней, что Татьяна Андреевна должна была провести дома, три дня пропадали. Но горевать было некогда — надо было пораньше накормить всех ужином. Варвара Гавриловна начала хлопотать и забыла о своем огорчении.

До вокзала дошли пешком и сели в полутемный вагон. Поезд подолгу задерживался на маленьких станциях. На каждой из них горел на столбе керосиновый фонарь и бродили по платформам возчики в черных валенках. Как всегда во время ночных поездок, в вагоне плакал, заходился грудной ребенок. Молодая женщина в желтом твердом зипуне качала его и пела песню, какую поют все матери уже много-много веков. «А-а-а-ай, — пела она и сама дремала. — А-а-а-а-ай, ты, мальчишка, засыпай».

В Порхове вышли на платформу. Поздняя ночь чувствовалась в хриплых голосах кондукторов, в пустом, ярко освещенном буфете, где спал за столиком русоволосый летчик, а девушка за прилавком, в белом халате поверх шубы, смотрела на него и сонно улыбалась, в громком хрустении снега, наконец, в том, что ни над одной крышей не подымался дым. На окраине, на взвозе светилось окно, должно быть, в комнате больного, — одно освещенное окно на весь городок.

В Пскове надо было пересаживаться. Поезд пришел в пять часов утра. Татьяна Андреевна, Вермель и Пахомов выпили жидкого чаю в буфете.

До поезда на Михайловское оставалось два часа. Пошли в город. После вокзальных залов, сизых от чада, похожих на становья кочевников, воздух в темных улицах показался пахучим, свежим.

Дошли до кремля. Сложенный из серого камня, северный кремль стоял на крутом холме над рекой Великой. В глубоких воротах, в бойницах, в запутанных переходах пряталась столетняя темнота. Казалось, что она осталась здесь со времен Ивана Грозного и все еще сочится из низких домов запах лампадного масла, повального сна.

— Люблю шататься по России, — вздохнул Вермель.

Татьяна Андреевна всматривалась в крепостные башни. Кровли их походили на монашеские шлыки. Башни стояли худые, угрюмые. Они осуждали все, что происходило у их подножья: неожиданную вспышку автомобильных фар, пронзительный гудок паровоза, электрические огни, побледневшие от рассвета.

Глава 9

Комсомольский лыжный пробег из Пскова в небольшой городок Опочку пришлось отложить из-за метели.

Варя и ее подруга Нина Черненко были огорчены. Обе они — студентки Одесского университета — приехали в Псков на зимние каникулы.

Им очень хотелось пробежать на лыжах по северным лесам, но метель бушевала уже вторые сутки. Каникулы кончались, приближался отъезд.

Варя приехала в Псков к отцу — он преподавал географию в одной из здешних школ. Она привезла с собой Нину.

Нина никогда еще не была на севере. Почти всю жизнь она прожила в Одессе с отцом. Мать у нее давно умерла. Отец — капитан торгового флота, человек флегматичный, насмешливый, не любивший никаких огорчений, — взял в дом для воспитания Нины дальнюю родственницу — тетю Полину.

Тетя Полина — вертлявая некрасивая женщина — много и без толку волновалась, считала себя красавицей, говорила, что не вышла замуж только из гордости. За нее когда-то сватался вдовец Дуварджоглу — бывший кладовщик кондитерской фабрики. Но он был грек, а тетя Полина считала себя столбовой русской дворянкой. Она не хотела выходить за человека такой сомнительной национальности.

После революции Дуварджоглу поступил в портовый пакгауз. Он остался верен тете Полине и часто приходил к ней попить кофе, посплетничать о политике. Он был толст, неряшлив. От прошлого у него сохранились только треснувшие янтарные четки. Но Нине казалось, что черный люстриновый пиджак Дуварджоглу до сих пор пахнет халвой и рахат-лукумом.

В Пскове Нина и Варя много бегали на лыжах, тренировались перед походом в Опочку. С каждым днем Нине все больше нравился свист лыж по насту, полет с крутых гор и, наконец, то, что зима для лыжников была такая же чудесная, лишенная холода пора, как лето для остальных людей.

Как у всех подруг, у Нины и Вари были свои маленькие тайны. Они увлекались «языком жестов». На нем когда-то говорили индейцы Северной Америки. Один иностранный моряк подарил Нининому отцу английскую книгу об этом языке. В книге было около тысячи изображений разных жестов.

Нина с Варей выучили только шестьдесят жестов племени «Острого топора», но и этого было довольно, чтобы передавать друг другу сложные фразы.

Тетя Полина пугалась жестов и называла Нину и Варю «психическими девчонками». Непосвященные люди принимали девушек за глухонемых, разговаривающих пальцами.