Том 18. Рим - [8]

Эту первую часть своей книги, обзор прошлого, Пьер дополнил нарисованной крупными штрихами картиной католицизма, от его возникновения и до наших дней. Сначала святой Петр, невежественный, мятущийся, по наитию явившийся в Рим, как бы в подтверждение древних пророчеств о вечности Капитолия. Потом — первые папы, попросту старейшины погребальных общин, затем — постепенное возвеличение папства, всемогущество, обретенное в непрерывной борьбе с целью завоевания вселенной, в неустанных усилиях осуществить мечту о всемирном господстве. В средние века, в эпоху великих пап, эта цель была, казалось, достигнута, папа стал суверенным повелителем народов. Папа — верховный жрец и царь земной, властитель души и тела человеков, подобно самому господу богу, которого он представляет, — разве не в этом абсолютная истина? Безмерное честолюбие, толкавшее пап к завоеванию неограниченного могущества, было продиктовано несокрушимой логикой: оно уже победило некогда в лице Августа, этого владыки мира, императора и верховного жреца; прославленное имя Августа воскресало над развалинами древнего Рима, не давая покоя папам; кровь Августа текла в их жилах. Но с крушением Римской империи единая власть раздвоилась: светская была предоставлена императору, а за папой сохранялось лишь право благословлять на царство «помазанника божия». Народ был в «руке божией», папа именем бога препоручал его императору и мог лишить монарха прав, возносящих его над народом; папа располагал неограниченной властью, грозным оружием которой было отлучение от церкви, он обладал суверенным господством, делавшим его подлинным и непререкаемым властелином. В итоге народ, право повелевать которым оспаривали папа и император, стал вечным яблоком раздора между ними: то была косная масса обездоленных и страждущих, безгласный исполин, чей глухой ропот одни лишь напоминал порою о его неисцелимых муках. С народом обращались как с ребенком ради его же блага, церковь и впрямь способствовала цивилизации, оказывала услуги человечеству, раздавала щедрую милостыню. Былая мечта о христианской общине воскресала, по крайней мере, в монастырях: треть накопленного богатства — богу, треть — священнослужителям, треть — беднякам. Разве это не упрощало жизнь, не делало ее приемлемой для верных сынов церкви, презревших земные соблазны в чаянии неслыханного блаженства небесного? Отдайте же нам вселенную, мы разделим все ее блага на три части, и, вы увидите, наступит золотой век, пусть только всеобщим уделом станут смирение и покорность!

Но далее Пьер рисовал величайшие опасности, подстерегавшие всемогущее папство в конце средних веков. Возрождение чуть не захлестнуло его своей роскошью, разгулом страстей, кипением животворящих соков извечной природы, бывшей до того в небрежении, веками умерщвляемой плоти. Еще более грозным было смутное пробуждение народа, этого безгласного исполина, который начинал обретать дар слова. Грянула Реформация, как протест разума и справедливости, как призыв к позабытым евангельским истинам; и чтобы спастись от полного крушения, Риму понадобилась суровая помощь инквизиции, медленные и упорные усилия Тридентского собора, утвердившего догму и укрепившего светскую власть папы. Но вот в течение двух столетий папство обречено было на смирение и покорность, ибо абсолютные монархии, укрепившись и поделив между собой Европу, уже могли обойтись без него и больше не трепетали перед угрозой отлучения, утратившего для них свою убийственную силу: теперь они признают папу лишь как священнослужителя, облеченного правом совершать определенные обряды. Равновесие власти поколеблено: если монархи владеют народами по божьему изволению, папе остается лишь раз и навсегда подтвердить их права, но ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в управление государством. Никогда еще папский Рим не был так далек от осуществления своей вековой мечты о господстве над миром. Но вот грянула французская революция, можно было предположить, что провозглашение прав человека станет убийственным для папства, самим богом облеченного верховной властью над народами. И поначалу — какая тревога, какая ярость в Ватикане, какая отчаянная борьба со свободолюбивыми идеями, с новым символом веры раскрепощенного разума, символом веры человечества, отныне снова принадлежащего самому себе! Казалось, то была развязка долгой борьбы за владычество над народом, которая велась между монархом и папой: монарх уходил в прошлое, а народ, отныне получивший возможность свободно располагать собой, намеревался ускользнуть от притязаний папы, — неожиданная развязка, казалось, неминуемо влекла за собой крушение всего древнего здания католичества.

Пьер заканчивал первую часть книги сравнением раннего христианства с современным католицизмом, который служит торжеству богатых и власть имущих. Разве римский католицизм своей торгашеской и суетной политикой не возрождал веками тот самый Рим, разрушить который во имя сирых и бедных пришел Иисус Христос? Какая грустная насмешка: восемнадцать столетий существует Евангелие, а мир, того и гляди, рухнет из-за вакханалии денежных сделок, продажности банков и финансовых крахов, из-за ужасающей несправедливости, позволяющей немногим пресыщаться роскошью, когда тысячи и тысячи их собратьев подыхают с голода! Пора было вновь позаботиться о спасении обездоленных. Но эти пугающие истины, изложенные в книге, смягчались тоном такого милосердия, такого упования, что они утрачивали всю свою крамольную остроту. Впрочем, Пьер и не пытался опровергать догматы. Книга его, чувствительная и поэтическая, была всего лишь апостольским призывом, в ней горела всепоглощающая любовь к ближнему.