Том 17. Лурд - [32]

Тут Пьер набросал пленительную картину старого Лурда, этого маленького благочестивого городка, дремавшего у подножия Пиренеев. Некогда замок, построенный на скале, на стыке семи долин Лаведана, являлся как бы ключом, открывавшим доступ в горы. Но теперь замок был разрушен и превратился в руины, встававшие у входа в замкнутое с трех сторон ущелье. Волны современной жизни разбивались у подножия этой крепости, этих высоких, покрытых снегом гор; и только если бы построили железную дорогу через Пиренеи, она могла бы оживить этот забытый уголок, вдохнуть свежую струю в застоявшуюся здесь, как болото, общественную жизнь. Итак, Лурд безмятежно, лениво дремал среди вековой тишины; узкие улицы с булыжной мостовой, темные дома, отделанные мрамором, ветхие кровли по-прежнему грудились к востоку от замка. Улица Грота, называвшаяся тогда Лесной улицей, представляла собой пустынную дорогу, по которой никто не ездил; ни один дом не стоял у самого Гава, катившего пенистые воды среди одиноких ив и высоких трав. В будни на площади Маркадаль встречались редкие прохожие, спешившие домой хозяйки, прогуливающиеся мелкие рантье, и только по воскресеньям или в ярмарочные дни можно было видеть принарядившихся обывателей и толпы скотоводов, спустившихся с отдаленных гор со своими стадами. С наступлением лечебного сезона некоторое оживление вносила в городок публика, направлявшаяся в дилижансах дважды в день принимать ванны в Котере и Баньер; дилижансы прибывали из По по отвратительной дороге, пересекали вброд Лапаку, которая часто разливалась, затем поднимались по крутой мостовой улицы Бас и следовали дальше вдоль церковной ограды, в тени высоких вязов. А какая тишина вокруг, да и в древней церкви, построенной в испанском стиле, со старинной резьбой, колоннами, алтарями, барельефами, золотыми образами и раскрашенными статуями, потемневшими от времени и озаренными светом мистических светильников! Все население приходило сюда молиться; здесь оно находило пищу для таинственных грез. Тут не было неверующих, народ наивно верил, каждая корпорация несла знамя своего святого, всякого рода братства объединяли по праздничным дням весь город в одну христианскую семью. Поэтому, подобно прелестному цветку, выросшему в драгоценном сосуде, здесь процветала исключительная чистота нравов. Молодым людям негде было кутить и развращаться, девушки росли в благоуханной атмосфере красоты и невинности, на глазах у святой девы, башни из слоновой кости, престола премудрости.

Не удивительно поэтому, что Бернадетта, родившись на этой священной земле, расцвела, как пышная роза, распустившаяся на придорожном шиповнике! Она была цветком, который мог вырасти только в этом древнем, верующем и честном краю; только здесь, в отсталой, наивной, мирной и сонной среде, скованной суровой религиозной моралью, и могла развиваться эта детская душа. Какой любовью к Бернадетте вспыхнули сразу все сердца, какую слепую веру, какое утешение и надежду вызвали первые чудеса! Громким криком радости встречено было исцеление старика Бурьетта, обретшего зрение, и воскрешение маленького Жюстена Бугогорта, которого погрузили в ледяную воду источника. Наконец-то святая дева выступила на защиту обездоленных, заставила мачеху-природу стать справедливой и милосердной. Восторжествовало божественное всемогущество, упраздняющее законы мироздания ради счастья страждущих и бедняков. Чудеса множились, с каждым днем становились все поразительнее, как бы подтверждая непреложную истину слов Бернадетты. Она была благоухающей розой божественного сада, а вокруг нее распускались цветы милосердия и спасения.

Дойдя до этого места, Пьер рассказал и о других чудесах, о блестящих исцелениях, прославивших Грот, но тут сестра Гиацинта, стряхнув с себя чары волшебной сказки, быстро вскочила с места.

— Право, это немыслимо… Скоро одиннадцать часов…

И в самом деле, поезд уже проехал Морсен и приближался к Мон-де-Марсану, Сестра хлопнула в ладоши.

— Тише, дети мои, тише!

На этот раз никто не решился протестовать, сестра была права. Но как досадно не дослушать до конца, остановиться на самом интересном месте! Десять паломниц в дальнем купе разочарованно зароптали, а больные, вытянув шею, широко раскрыв глаза, точно в них вливался свет надежды, казалось, еще продолжали слушать. Чудеса, без конца повторяемые, вызывали в них огромную, сверхъестественную радость.

— И чтоб я не слышала ни единой жалобы, — весело добавила монахиня, — иначе я наложу на провинившихся епитимью!

Госпожа де Жонкьер добродушно засмеялась.

— Слушайтесь, дети мои, спите покрепче, набирайтесь сил, чтобы от всего сердца молиться завтра в Гроте.

Наступило молчание, никто больше не говорил; лишь громыхали колеса да пассажиры качались из стороны в сторону, а поезд мчался на всех парах в ночной темноте.

Пьер не мог заснуть. Сидевший рядом с ним г-н де Герсен уже слегка похрапывал с довольным видом, несмотря на жесткую скамью. Долго еще священник видел раскрытые глаза Марии; в них как бы трепетал отблеск чудес, о которых он рассказывал. Она жадно смотрела на Пьера, потом сомкнула веки, и он не знал, заснула ли она или переживает, закрыв глаза, все ту же чудесную сказку. Больные грезили вслух, смеялись и тут же начинали стонать. Быть может, им являлись во сне архангелы и, рассекая тело, освобождали его от мук. Иные переворачивались с боку на бок, не в силах заснуть, заглушая рыдания, пристально вглядываясь в темноту. А Пьер, охваченный трепетом, сбитый с толку, заражался атмосферой тайны, которую он сам же создал, и возненавидел себя за свою рассудочность; тесное общение со смиренными, страждущими братьями вызвало у него решимость стать верующим, как и они. Зачем ему изучать физическое состояние Бернадетты, — это такое сложное дело и здесь столько неясного! Почему не видеть в ней посланницу потустороннего мира, божественную избранницу? Врачи — невежды с грубыми руками, а между тем как сладостно усыпить себя младенческой верой, блуждать в волшебных садах фантазии! Наконец-то настала для него чудесная минута забвения, он не пытался ничего себе объяснить, отдавшись всецело в руки господа бога, поверив в ясновидящую с ее пышной свитой чудес. Пьер смотрел в окно, которое не открывали из-за чахоточных; он созерцал безбрежный мрак, окутавший поля, по которым мчался поезд. Гроза, очевидно, разразилась именно здесь, ночное небо было безупречно чисто, словно омытое ливнем. На его темном бархате сияли крупные звезды, озаряя таинственным светом освеженные, немые, мирно спящие поля, простирающиеся в бесконечную темную даль. Скорбный поезд, перегретый, зловонный, пронизанный жалобными стонами, мчался через равнины, долины и холмы в прекрасную, безмятежную ночь.