Том 17. Холодный дом. Роман (Главы I - XXX) - [12]

Я думала о своей покойной крестной… и о памятном вечере, когда в последний раз читала ей вслух, и о том, как неподвижен и суров был ее хмурый взгляд, когда она лежала при смерти; думала о чужом доме, в который ехала; о людях, которых там увижу; о том, какими они окажутся и как встретят меня… но вдруг чуть не подскочила,— так неожиданны были чьи-то слова, прозвучавшие в карете:

— Какого черта вы плачете?

Я так испугалась, что потеряла голос и могла только отозваться шепотом:

— Я, сэр?

Закутанный джентльмен не отрывался от окна, но я, конечно, догадалась, что это он заговорил со мной.

— Да, вы,— ответил он, повернувшись ко мне.

— Я не плачу, сэр,— пролепетала я.

— Нет, плачете,— сказал джентльмен.— Вот, смотрите!

Он сидел в дальнем углу кареты, но теперь подвинулся, сел прямо против меня и провел широким меховым обшлагом своего пальто по моим глазам (однако не сделав мне больно), а потом показал мне следы моих слез на меху.

— Ну вот! Теперь поняли, что плачете,— проговорил он.— Ведь так?

— Да, сэр,— согласилась я.

— А отчего вы плачете? — спросил джентльмен.— Вам не хочется ехать туда?

— Куда, сэр?

— Куда? Да туда, куда вы едете,— объяснил джентльмен.

— Я очень рада, что еду, сэр,— ответила я.

— Ну, так пусть у вас будет радостное лицо! — воскликнул джентльмен.

Он показался мне очень странным; то есть показались очень странными те немногие его черты, которые я могла разглядеть,— ведь он был закутан до самого подбородка, а лицо его почти закрывала меховая шапка с широкими меховыми наушниками, застегнутыми под подбородком; но я уже успокоилась и перестала его бояться. И я сказала, что плакала, должно быть, оттого, что моя крестная умерла, а миссис Рейчел не горевала, расставаясь со мною.

— К чертям миссис Рейчел! — вскричал джентльмен.— Чтоб ее ветром унесло верхом на помеле!

Я опять испугалась, уже не на шутку, и взглянула на него с величайшим удивлением. Но я заметила, что глаза у него добрые, хоть он и сердито бормотал что-то себе под нос, продолжая всячески поносить миссис Рейчел.

Немного погодя он распахнул свой плащ, такой широкий, что в него, казалось, можно было завернуть всю карету, и сунул руку в глубокий боковой карман.

— Слушайте, что я вам скажу! — начал он.— Вот в эту бумагу,— он показал мне аккуратно сделанный пакет,— завернут кусок самого лучшего кекса, какой только можно достать за деньги… сверху слой сахара в дюйм толщины — точь-в-точь как жир на бараньей отбивной. А вот это — маленький паштет (настоящий деликатес и на вид и на вкус); привезен из Франции. Как вы думаете, из чего он сделан? Из превосходной гусиной печенки. Вот так паштет! Теперь посмотрим, как вы все это скушаете.

— Благодарю вас, сэр,— ответила я,— я, право же, очень благодарна вам, но,— пожалуйста, не обижайтесь,— все это для меня слишком жирно.

— Опять сел в лужу! — воскликнул джентльмен,— я не поняла, что он этим хотел сказать,— и выбросил оба пакета в окно.

Больше он не заговаривал со мной и только, выйдя из кареты неподалеку от Рединга, посоветовал мне быть паинькой и прилежно учиться, а на прощанье пожал мне руку. Расставшись с ним, я, признаться, почувствовала облегчение. Карета отъехала, а он остался стоять у придорожного столба. Впоследствии мне часто случалось проходить мимо этого столба, и, поравнявшись с ним, я всякий раз вспоминала своего спутника — мне почему-то казалось, что я должна его встретить. Так было несколько лет; но я ни разу его не встретила и с течением времени позабыла о нем.

Когда карета остановилась, в окно заглянула очень подтянутая дама и сказала:

— Мисс Донни.

— Нет, сударыня, я Эстер Саммерсон.

— Да, конечно,— сказала дама.— Мисс Донни.

Наконец я поняла, что она, представляясь мне, назвала свою фамилию, и, попросив у нее извинения за недогадливость, ответила на ее вопрос, где уложены мои вещи. Под надзором столь же подтянутой служанки вещи мои перенесли в крошечную зеленую карету, затем мы трое — мисс Донни, служанка и я — уселись в нее и тронулись в путь.

— Мы все приготовили к вашему приезду, Эстер,— сказала мисс Донни,— а программу ваших занятий составили так, как пожелал ваш опекун, мистер Джарндис.

— Мой… как вы сказали, сударыня?

— Ваш опекун, мистер Джарндис,— повторила мисс Донни.

Я прямо обомлела, а мисс Донни подумала, что у меня захватило дух на морозе, и протянула мне свой флакон с нюхательной солью.

— А вы знакомы с моим… опекуном, мистером Джарндисом, сударыня? — спросила я, наконец, после долгих колебаний.

— Не лично, Эстер,— ответила мисс Донни,— только через посредство его лондонских поверенных, господ Кенджа и Карбоя. Мистер Кендж — человек замечательный. Необычайно красноречивый. Некоторые периоды в его речах просто великолепны!

В душе я согласилась с мисс Донни, но от смущения не решилась сказать это вслух. Не успела я опомниться, как мы доехали, и тут уж я совсем растерялась — никогда не забуду, что в тот вечер все в Гринлифе (доме мисс Донни) казалось мне каким-то туманным и призрачным.

Впрочем, я быстро здесь освоилась. Вскоре я так привыкла к гринлифским порядкам, что мне стало казаться, будто я приехала сюда уже давным-давно, а моя прежняя жизнь у крестной была не действительной жизнью, но сном. Такой точности, аккуратности и педантичности, какие царили в Гринлифе, наверное, не было больше нигде на свете. Здесь все обязанности распределялись по часам,— сколько их есть на циферблате,— и каждую выполняли в назначенный для нее час.