Том 13. Стихотворения - [39]

Сказал царь Соломон, созвавши мастеров:

«Не стройте на песке, а стройте на твердыне».

И внял ему Хирам — и строил храм. А ныне

Послушайте меня. В невиданную смесь

Мощь Микеланджело объединятся здесь

И Рафаэлева невинность. На стене вы

Изобразите все: грехопаденье Евы,

И Моисея на Синае, и Христа,

Когда к Голгофе шел под тяжестью креста,

И величавейших гигантов низверженье,

И конницу в бою, и всадников смятенье,

Пир в Кане свадебный, и Валтасара пир,

И язвы Иова! Все, что дивило мир,

На фресках пусть горит с отчетливостью яркой.

Где мавританский свод сплетён с ломбардской аркой,

Пусть темнота картин и статуй белизна

Там чередуются. Ведь церковь быть должна

От бурь ограждена крепчайшими стенами.

Пусть церковь в праздники наполнится цветами.

Все, что идет с небес, находят люди там.

Король, задумавший украсить должно храм,

Голконду б расточил, и все ж бы не хватило.

Так расточайте же и злато, и бериллы,

И все, чему не быть добычей червяков.

Папа

Кровати ставьте там зимой для бедняков.

ВИДЯ КОРМЯЩУЮ МАТЬ

Господь с тобою, мать! Кормилица священна.

О материнство, будь всегда благословенно.

Чтоб вечно создавать, явилось ты на свет.

Бог Еву сотворил, чтоб вырос Иафет.

Луч бездны, напоен священным женским млеком,

Дух с плотью сочетав, зовется человеком.

Неизреченные седьмые небеса

Из блага сотканы; в них свет, любовь, краса.

А что наш зримый мир? О, пропасть, стык дорожный!

Лишь беспорядок здесь творится всевозможный.

Но вот приходит мать, ребенку день даря, —

Из темного соска является заря,

И звезды падают, в румяном небе млея:

Плеяды наверху, а ниже Маккавеи —

Подобны лону дня. И должен этот свет

Умом и кровью стать. Исток грядущих лет —

Любая колыбель! На подвиг бесконечный

Всегда употребить готов господь предвечный

И света искорку, блеснувшую во мгле,

И каплю молока на грешной сей земле,

Где без своей звезды дитя несовершенно.

Будь, человечество, всегда благословенно!

(Задумчиво)

Но если вспомню я содомские дела,

Молоха, Карфаген, всю эту бездну зла,

Что ваш закон творит, — коль все это измерю,

То дрожь берет. Дракон ужасней, чем Тиберий,

Ареопаг — вертеп, где правит Сатана

Фемида неспроста людьми ослеплена —

Она гнуснейшие свершает преступленья

И, если бы прозреть сумела на мгновенье,

То испугалась бы она своих весов.

Ведь мира этого закон давно таков,

Что он казнит Христа и милует Варавву,

И превращает он, творя свою расправу,

Крик новорожденного в замогильный стон.

Да, страшно жить! И я умом был помрачен:

Раб долга, королем себя я мнил когда-то.

И в Риме как-то раз во мраке каземата

Я видел женщину. Повешенья ждала.

Уж виселица ей воздвигнута была,

И яма вырыта. О приговоре зная,

Сказала женщина: «Дитя родить должна я».

«Тогда мы подождем», — ответствовал судья.

О, если бы тогда не чувствовал и я,

Что милосердием полно к нам небо будет,

То как бы я дрожал за души тех, кто судит!

Чего же было ждать? А вот чего: чтоб мать

Дала бы жизнь, чтоб смерть взамен ее принять.

Так подчиняется и рок людским приказам,

И даже без того, чтоб содрогнулся разум!

Над этой женщиной и жизнь и смерть сплелись,

Темницу озарив. О, скорбь! Чем ближе жизнь

К ребенку, тем скорей колодницы кончина.

Два призрака: один — смеющийся невинно,

Другой же — сумрачен и преисполнен тьмы,

Для двух живых существ свои ключи тюрьмы

Несли откуда-то из дали небосклона.

О, как прискорбно быть добычею закона!

Здесь правосудие доходит до того,

Что от бандита мы не отличим его.

И если бы дитя в утробе закричало,

Воззвало бы оно: «Закон, ты для начала

Мать умертвил мою! Ты зол, закон слепой.

Вот мать охвачена смертельною тоской,

И будет ли она дрожать, стонать, молиться —

Заставишь ты меня в убийцу превратиться.

О, колыбель моя! Она уже темна,

Хотя еще пуста, и вся в крови она.

Родившись, я убью. Еще на белом свете

И нет меня, а я за смерть уже в ответе!»

Но циркуль взял закон и взвесил урну зла:

Мала! Измерил он преступные дела,

Помножил зло на зло, печальной дал могиле

Из ясель выступить, велел, чтоб освятили

Над колыбелью гроб, и говорит: «Вот суд!»

О, тягостный закон! Желает он, чтоб тут,

Где милосерден бог, где день во всем цветенье,

Мать с отвращением бы встретила мгновенье,

Когда на белый свет появится дитя.

Я видел все это. В безмолвии, грустя,

Склонилась женщина и не ждала пощады.

И погребальный звон вещал в ночи: «Так надо!»

И чувствовала мать, что скоро срок придет;

Уже шевелится во чреве эшафот.

ПОЛЕ БИТВЫ

Две армии лицом к лицу.

Папа

Мне страшно. Ужас душ я чувствую. О боже,

Здесь человек — стрела, но и мишень он тоже.

А кто стрелок? За что погибнет добрый люд?

Как! Друг на друга здесь две нации идут!

(Приближаясь к армиям.)

Вы одурачены, обмануты, бедняги!

Но кто вам право дал из ножен вынуть шпаги?

Что означать должны орудья и щиты?

Вас дикий трубный рев довел до глухоты.

О, вы сильней чем львы, ничтожнее чем мухи!

Кто будет ликовать средь скорби и разрухи?

Вы право лишь одно имеете: любить.

Здесь на земле господь велит вам вместе жить.

Суровый долг сокрыт под благостным законом.

Как вязам, и дубам, и тополям, и кленам,

Велел господь расти и размножаться вам.

Ведь хижин жалкий кров — опора всем дворцам.

О принцы, меж собой грызясь остервенело,

Вы видите кругом лишь землю для раздела,