Том 11. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - [5]

— Нет, мне не все равно,— сказал Дэвид.

— Я беру частный случай, мистер Монтегю,— ответил доктор,— в пояснение моей мысли, как вы можете заметить. В этом суставе мистера Кримпла, сэр, содержится некоторое количество животной смазки. В каждом из суставов мистера Кримпла, сэр, она содержится в большем или меньшем количестве. Очень хорошо. Представьте, что мистер Кримпл ест не вовремя или отдыхает меньше, чем следует, тогда эта смазка убывает и даже совсем истощается. Каковы же последствия? Кости мистера Кримпла глубже входят в суставы, сэр, и мистер Кримпл сохнет, становится слабым и хилым субъектом!

Доктор вдруг отбросил ногу мистера Кримпла, словно тот уже достиг такого приятного состояния, опять отвернул обшлага и торжествующе взглянул на председателя.

— Людям нашей профессии известны кое-какие тайны природы, сэр,— продолжал доктор,— вот именно, известны. Для этого мы учимся, для этого поступаем в колледж, этому мы обязаны нашим положением в обществе. Удивительно, до чего мало у нас знают об этих вещах. Как вы полагаете,— тут доктор, улыбаясь, прищурил один глаз, откинулся на спинку кресла и сложил руки треугольником, основанием которого были оба больших пальца,— как вы полагаете, где находится желудок у мистера Кримпла?

Мистер Кримпл, забеспокоившись еще пуще, хлопнул себя рукой чуть пониже жилета.

— Отнюдь нет,— воскликнул доктор,— отнюдь нет. Весьма распространенная ошибка! Уважаемый, вы решительно заблуждаетесь.

— Когда желудок у меня не в порядке, я чувствую здесь боль, вот и все, что я знаю,— сказал Кримпл.

— Вам так кажется,— ответил доктор,— но наука судит иначе. У меня был когда-то пациент (дотрагиваясь до одного из множества траурных колец на пальцах и слегка склоняя голову), джентльмен, который сделал мне честь упомянуть меня в своем завещании, и весьма щедро; как он выразился: «В воздаяние за неослабное усердие, талант и внимание моего друга и домашнего врача Джона Джоблинга, эсквайра, Ч. К. М. О. [8]»,— так вот, он был потрясен тем, что всю жизнь заблуждался насчет местонахождения этого важного органа, и когда я поручился моей профессиональной репутацией, что он ошибается, он залился слезами, протянул мне руку и сказал: «Спасибо, Джоблинг!» Сразу же после этого у него отнялся язык, а впоследствии его похоронили в Брикстоне [9].

— Позвольте, господа, позвольте,— взывал Буллами за дверью,— позвольте! Завтрак для правления!

— Ага! — жизнерадостно произнес доктор, потирая руки и придвигая кресло поближе к столу.— Вот истинное страхование жизни, мистер Монтегю! Вот лучший страховой полис на свете, уважаемый! Нам следует беречь себя — и есть и пить, когда только можно. А, мистер Кримпл?

Управляющий делами согласился с ним довольно мрачно, словно предстоявшее ему удовольствие уменьшилось оттого, что желудок находится вовсе не там, где полагал мистер Кримпл. Однако появление швейцара и его подручного с подносом, накрытым белоснежной салфеткой, под которой оказались две жареные курицы, обставленные с флангов разными соленьями и паштетами, быстро вернуло ему хорошее настроение. Оно стало еще лучше, когда появилась бутылка превосходной мадеры и другая бутылка — с шампанским, так что мистер Кримпл приступил к завтраку с аппетитом, почти не уступавшим аппетиту медицинского советника.

Завтрак был подан богато, сервировка изобиловала серебром, хрусталем, тонким фарфором — обстоятельство, с очевидностью указывавшее на то, что есть и пить на широкую ногу составляло довольно важную статью для правления Англо-Бенгальской компании. Медицинский советник становился все веселее и веселее, и его лицо краснело все больше и больше; казалось, с каждым съеденным куском и с каждым глотком вина его глаза блестели ярче, а нос и лоб пылали сильней.

В некоторых кварталах Сити и по соседству с ним мистер Джоблинг пользовался, как мы уже видели, большой популярностью. У него был необыкновенно внушительный подбородок, зычный голос с жирной хрипотцой на низких нотах, доходивший прямо до сердца, словно луч света, пронизывающий темно-красную влагу старого бургундского. Его шейный платок и жабо всегда были отменной белизны; платье самого черного цвета, с отменным лоском; отменно тяжелая золотая цепочка, с отменно крупными печатками. Сапоги, всегда начищенные до самого яркого блеска, скрипели на ходу. Он умел потирать руки, покачивать головой и греться перед огнем внушительнее кого бы то ни было, умел как-то особенно причмокивать губами и приговаривать: «А!», в то время как пациент перечислял ему свои симптомы, что внушало глубокое доверие. Он, казалось, говорил: «Я лучше вашего знаю все, что вы мне скажете, но продолжайте, продолжайте». Так как он отличался неудержимой разговорчивостью, независимо от того, было ему что сказать или нет, то все единодушно находили, что «у него огромный опыт», а его практика и доход с нее — по той же причине — считались превосходящими всякое описание. Пациентки не могли им нахвалиться, и даже самые сдержанные его поклонники всегда говорили о нем друзьям: «Не знаю, какой он врач, этот Джоблинг (хотя репутация его говорит сама за себя, отрицать не приходится), но это самый приятный человек, с каким я только встречался».