Том 11. Кенилворт - [181]

— Государыня, — промолвил Лестер, — делайте со мной все, что хотите, но не гневайтесь на этого джентльмена: он ни в чем не провинился перед вами.

— И ты думаешь, ему будет лучше от твоего заступничества, — вскричала королева, оставив медленно поднявшегося Тресилиана и бросаясь к Лестеру, все еще стоявшему на коленях, — твоего-то заступничества, ты, дважды фальшивая душа, вероломный клятвопреступник! Твоя подлость сделала меня смешной в глазах моих подданных! Я возненавидела самое себя! О, я готова вырвать свои глаза за их слепоту!

Тут Берли отважился перебить ее.

— Государыня, — сказал он, — вспомните, что вы королева, королева Англии, мать своего народа. Не поддавайтесь этому неистовому урагану гнева.

Елизавета повернулась к нему; в ее гордых и гневных глазах заблистали слезы.

— Берли, — сказала она, — ты государственный деятель, ты не постигаешь, ты не можешь и наполовину постичь то отчаяние, тот позор, который навлек на меня этот человек!

Почувствовав, что сердце королевы переполнено горем, Берли необыкновенно бережно, с глубочайшим благоговением взял ее за руку и отвел в сторону, к стрельчатому окну, подальше от остальных присутствующих.

— Государыня, — сказал он, — я государственный деятель, но вместе с тем я человек — человек, состарившийся в вашем Совете; у меня нет и не может быть иных желаний на земле, кроме вашей славы и вашего счастья… Умоляю вас, успокойтесь.

— Ах, Берли, — сказала Елизавета, — ты ничего не знаешь! — И слезы потекли по ее щекам, как ни старалась она сдержать их.

— Я знаю все, знаю, моя высокочтимая государыня. Но молю вас, берегитесь, чтобы другие не угадали то, чего они не должны знать.

— Ах! — воскликнула Елизавета и замолкла, словно какая-то новая мысль внезапно озарила ее. — Берли, ты прав, ты прав, все, что угодно, только не позор! Все, что угодно, только не признание в своей слабости! Все, что угодно, только не казаться обманутой, отвергнутой… Проклятье! Одна эта мысль уже невыносима!

— Будьте только верны себе, моя королева, — сказал Берли, — возвысьтесь над этой слабостью, в которой ни один англичанин никогда не заподозрит Елизавету, если только неистовство вашего разочарования не убедит его в этом.

— О какой слабости вы говорите, милорд? — надменно возразила Елизавета. — Не хотите ли вы намекнуть, что милости, которые я даровала этому тщеславному предателю, были вызваны чем-то…

Но она не смогла выдержать этот гордый тон и, снова смягчившись, сказала:

— Но зачем я пытаюсь обмануть тебя, мой добрый и мудрый слуга!

Берли склонился поцеловать ее руку, и — редкий случай в летописях придворной жизни — слеза искреннего сочувствия упала из глаз министра на монаршую руку.

Возможно, именно это искреннее сочувствие помогло Елизавете подавить обиду и справиться с бушевавшей в ее душе яростью. Но тем сильнее овладел ею страх, как бы ее гнев не обнаружил перед окружающими обиду и разочарование, которые она стремилась скрыть и как женщина и как королева. Она отвернулась от Берли и решительно прошлась несколько раз по комнате, пока лицо ее не приняло обычного выражения, исполненного достоинства, а движения не стали по-прежнему величавыми и размеренными.

— Наша государыня наконец пришла в себя, — шепнул Берли Уолсингему, — наблюдайте за ней, но ни в коем случае не перечьте ей.

Затем Елизавета приблизилась к Лестеру и спокойно произнесла:

— Милорд Шрусбери, мы освобождаем вас от вашего пленника. Милорд Лестер, встаньте и возьмите вашу шпагу. Я полагаю, милорд, что четверть часа, проведенные под надзором нашего маршала, не слишком строгое наказание за месяцы лжи перед нами. Теперь мы выслушаем обстоятельства дела. — Усевшись в кресло, она продолжала: — Подойдите, Тресилиан, и расскажите все, что вам известно.

Тресилиан поведал свою историю, великодушно умолчав обо всем, что могло повредить Лестеру, и не сказав ни слова о двух поединках между ними. Очень вероятно, что этим он оказал графу добрую услугу, ибо в тот момент королева воспользовалась бы любым предлогом, чтобы дать выход гневу, не обнаруживая своих истинных чувств, которых она стыдилась, и тогда Лестеру пришлось бы очень плохо.

Когда Тресилиан кончил свой рассказ, она некоторое время молчала.

— Уэйленда мы возьмем к себе в услужение, а мальчика поместим в дворцовую канцелярию, чтобы он приучился в будущем более осторожно обращаться с письмами. Что касается вас, Тресилиан, то вы напрасно не открыли нам всю правду, и не следовало вам давать такое опрометчивое обещание. Хотя, раз уж вы дали слово несчастной леди, то, как мужчина и джентльмен, должны были сдержать его. Но мы уважаем вас за качества, проявленные вами в этом деле… Лорд Лестер, теперь ваша очередь рассказать нам правду — занятие, от которого вы, по-видимому, отвыкли за последнее время.

Вслед за этим, задавая один вопрос за другим, Елизавета выпытала у Лестера всю историю его первой встречи с Эми Робсарт, женитьбы на ней и зародившейся в нем ревности; он поведал и о причинах, вызвавших эту ревность, и много других подробностей. Исповедь Лестера — ибо его рассказ скорее всего можно назвать исповедью — была вытянута из него, по частям, но, в общем, оказалась точной, если не считать того, что он ни словом не упомянул о том, что — пусть только косвенно — дал согласие на преступный план Варни, угрожавший жизни графини.