Том 10. Письма 1820-1835 - [23]
Позвольте вас, почтеннейшая маминька, потрудить одною просьбою. Сделайте милость, пришлите мне холста самого толстого штуки две и, ежели можно, более>*; нам необходимо нужен. Вы этим много, много одолжите меня[41], а до того остаюсь с сыновним почтением и самою жаркою преданностью и любовью, остаюсь навсегда преданнейшим сыном
Н. Гоголем.
Бабушке свидетельствую[42] почтение. Дядиньке Андрею Андреевичу и тет.<иньке> О.<льге> Д.<имитриевне> скажите, что я никогда не забываю их ко мне внимания и любви и досадую, что не знаю, чем доказать благодарность свою.
Высоцкому Г. И., 19 марта 1827>*
Итак ты всё-таки любишь меня, добрый, бесценный друг. — Ты оторвал часть времени тебе драгоценного, чтобы порадовать того, который кипит неизъяснимою, жаркою к тебе привязанностью. Твое письмо блеснуло для меня звездою радости. — Из стороны чуждой льдистого севера, но где также, как и здесь воображение греет нас, (где уже осуществилась — в мечте — жизнь будущая для меня), мне казалось, я услышал родные звуки сердца, меня понимающего — это было письмо твое.
Много времени кануло со дня нашего разрознения; лета кипучего возраста охлаждались беспрерывно изменчивою неверностью счастия настоящего. Я холодал постепенно и разучался принимать жарко к себе всё сбывающееся. Без радости и без горя, в глубоком раздумьи стоял я над дорогою жизни, безмолвно обсматривая будущее. — С минут твоего выбытия в душе моей залегла пустота, какое-то безжизненное чувство. И вот ты меня высвободил из моего мертвого усыпления. Я теперь всё тот же как прежде веселый, преданный тебе, с виду холодный, но в сердце пламенный к чувствам дружбы.
Часто среди занятий удовольствие (они иногда посещают и не совсем забыли записного их поклонника), мысленно перескакиваю в Петербург: сижу с тобою в комнате, брожу с тобою по булеварам, любуюсь Невою, морем. Короче я делаюсь ты. — Часто, говорю, среди самых удовольствий я впадаю в странное забытие, вспоминаю о тебе и сокрытая горечь ярко проскакивает на лице и освещает его печальное движение, несмотря что в пансионе у нас теперь весело. Все возможные удовольствия, забавы, занятия доставленны нам, и этим всем мы одолженны нашему инспектору. Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров. И, признаюсь, ежели бы не он, то у меня недостало бы терпения здесь окончить курс — теперь по крайней мере могу твердо выдержать эту жестокую пытку, эти 14 месяцев. Масленную мы провели прекрасно. — Четыре дни сряду был у нас театр, играли превосходно все. — Все бывшие из посетителей, людей бывалых, говорили, что ни на одном провинциальном театре не удавалось видеть такого прекрасного спектакля. — Декорации (4 перемены) сделаны были мастерски и даже великолепно. Прекрасный ландшафт на занавеси довершал прелесть. Освещение залы было блистательное. Музыка также отличилась; наших было 10 человек, но они приятно заменили большой оркестр и были устроены в самом выгодном, в громком месте. Разыграли четыре увертюры Росини, 2 Моцарта, одну Вебера, одну сочинения Севрюгина>* и друг. Пьесы, представленные нами, были следующие: Недоросль, соч. Фонвизина, Неудачный примиритель, комедия Я. Княжнина, Береговое право, Коцебу, и в добавок еще одну французскую, соч. Флориана, и еще не насытились: к Светлому празднику заготовляем еще несколько пьес. Эти занятия однако ж много развлекли меня, и я почти позабыл было всё грустное. Но надолго ли? пришел пост, а с ним убийственная тоска. — Никаких совершенно новостей, ничего любопытного вовсе не случалось. Скажу тебе только, что ожидаем со дня на день нового нашего директора Ясновского. Какой он? не знаем. — Говорят: добренькой… — Что барон фон-Фонтик, табачный таможенный пристав, иначе заводчик кунжутного масла, служивший только что перед этим всем драгунским юнкерам подрядчиком в торговле, пьяный подрался с Канчотихою, судились в земском суде. Но наконец батюшка фона, узнавши об его проказах, прислал за ним крытую кибитку, чтобы притащить свое чудо в Прилуку и поместить его в хозяйственные форпосты. Но Девинье>* объявил, что он «никогда не занимался таковою презренною наукою, какова политическая экономия», а непременно хочет ехать в Московский университет, и вот слова его присланному: «скажи дураку папиньке, что я лучше его знаю, что должно мне делать». Но наконец побивши Лауру и разнесши по всем Магеркам
