Том 1. Стихотворения - [3]

Внимают тем, кто всех глупее,

Кто долгой в болтовне тягучей,

Кто, человеком быть не смея,

Но тварью быть с зверьми умея,

Раскрасит краскою линючей

Какой-нибудь узор дешевый,

Приткнет его на столб дубовый

И речью нудною, скрипучей

Под этот стяг сбирает стадо,

Где каждый с каждым может спорить,

Кто всех животней мутью взгляда,

Кто лучше сможет свет позорить.

О сердце, есть костры и светы,

Есть в блеск одетые планеты,

Но есть и угли, мраки, дымы

На фоне вечного горенья.

Поняв, щади свои мгновенья,

Ты видишь: эти – одержимы,

Беги от них, им нет спасенья,

Им радостно, что бес к ним жмется,

Который глупостью зовется.

Он вечно ищет продолженья, –

Чтоб корм найти, в хлевах он бродит, –

И безошибочно находит

Умалишенные виденья.

О сердце, глупый бес – как Лама,

Что правит душами в Тибете:

Один умрет – другой для срама,

Всегда в запасе есть на свете.

Беги из душного Бедлама

И знай, что, если есть спасенье

Для прокаженных, – есть прозренье, –

И что слепцы судьбой хранимы, –

Глупцы навек неизлечимы.

Не случайно, что это стихотворение не вошло в том Библиотеки поэта (1969). Слишком откровенно поэт нарисовал картину ораторствующего под стягом, разрисованным линючей краской. Эта картинка увидена на тогдашних улицах, когда с любого столба кричали новоявленные благодетели рода человеческого, и черты одного из таких «передовых борцов» неожиданно узнаются, – его «животная муть взгляда», узнается нудная, скрипучая речь, обращенная к самым низменным инстинктам толпы, узнается готовность растоптать все родное, отеческое. На многие годы вперед образ агитатора заполнит жизнь России, застынет в монументальных позах на ее площадях. И это увидел и нарисовал Бальмонт, артистично воспевавший дикарские инстинкты, но интуитивно не приемлющий никакого хаоса. Он назвал этого беса – Глупость. Глупость, может, и была бесом, но за ней стояло нечто пострашнее. Вовлеченный в круговорот событий, Бальмонт, как и все, конечно, не мог взвешенно постичь их действительную сущность. В его представлении царило еще байроновс-кое возмущение всяким угнетением и в противовес – восславление всяческой свободы. Ничего реального у него под этим не было, но пример Толстого увлекал многих: с Толстым мы правы! Но тогда еще никто не мог знать, что и Толстой, в своих отрицаниях дошедший до Буддизма, в конце концов не нашел ни одного ответа. Насильствие же революций безоговорочно отвергал. И этого-то как раз не услышали. 1910 год положил конец его метаниям и развязал руки всем. Вот бальмонтовская инвектива против Романовых: «Ждите же царствия страха!» Бальмонт никак не ожидал в увлечении слегка кабацким по русскому обычаю негодованием, что царствие страха уже не за горами и на плахе окажется не только русский царь с семьей, но вся Россия и он сам. И не на плахе даже, как воображал поэт, а в подвале обыкновенного дома, в расстрельном подвале ЧК.

Бальмонт – романтик и поступал как романтик. Он весь еще был во власти грез свободомыслия Байрона и Шелли, во власти трагических видений любимого им Эдгара По, которые часто, между прочим, оказывались черным розыгрышем, фарсом. И в том и в другом случае жизнь – катастрофа. В личном плане – всегда. Катастрофа нашего поэта двойная. Бальмонт был гражданин мира, каким он себя считал, но при этом, несомненно, был европейцем, а еще более – русским. Его судьба – зеркало влияний Европы на русского интеллигента. Версилов из «Подростка» Достоевского с жаром говорил о камнях Европы как о святыне всякого русского. Он же говорил о различиях. Вот и Бальмонт, 1867 года рождения, дитя достоевской поры, – именно о таких, вот об этих детях и писал Достоевский, – также и Бальмонт стремился идти по стопам пророков Европы. Он не замечал и не мог заметить, что эти пророки несли разрушение своему дому, а значит, и его дому тоже. И дело делалось, почти уже само собой. Сколько писали о закате Европы, о загнивании Запада. Но все ценности брали в основном оттуда. Близкое время не позволяло видеть правду, а она состояла в том, что дело не в материальных благах, но в устоях Европы, которым Европа изменила. А то говорят: «Где же этот пресловутый закат Европы? Вон как процветает!» Кажется, лишь теперь уясняется, что был поколеблен дух Европы, а не что-нибудь иное. И вся судьба Бальмонта, как наиболее яркого символиста русской литературы, есть наглядное тому свидетельство. Он сам стал символом и не упадка даже, а настоящего крушения европейской культуры и своей страны. И в этом смысле он декадент.

«Сам дух растлился в наши дни», – писал Тютчев о Западе. Но увы, сегодня звучит это для нас не так отвлеченно. Вот Бальмонт еще ранний, Бальмонт эпохи своей книги «Тишина»:

Хочется в пропасть упасть,

Хочется Бога проклясть.

Что же, и упал и проклял, а еще недавно был влюбленный юноша, родом из сердца России, один из десятерых сыновей владимирского небогатого помещика, оттуда, где было по его же собственным словам, «красивое малое царство уюта и тишины». И это нужно было разрушать? Что было терять настоящему, а не книжному изгою Бодлеру, сжегшего себя наркотиками? Ни семьи, ни родины, которую он презирал, ни Бога, о котором властитель дум и душ Европы Шопенгауэр писал: «Надеюсь, что Бога нет». Он даже не был уверен, что Бога нет, только надеялся, однако последователи его философского пессимизма не стали задерживаться на подобных пустяках. В результате – затяжной, удушающий кризис во всех сферах духовной деятельности при материальном, казалось бы, благополучии. Но в Бальмонте было то, что было в Достоевском: «Пусть будет благополучие, хлеб, но если не будет Христа, я останусь с Христом». И Бальмонт, как дитя достоевской эпохи, точнее, один из их множества («Мальчики» в «Братьях Карамазовых») именно этим отличался от великих своих европейских и иных учителей и кумиров: в нем жила вера. Ради этого глубинного чувства, быть может, не всегда осознанного до поры до времени, он и предпочел трагедию изгнанничества. Революцию он понимал как возрождение, очищение, но увидел вокруг себя Ад, погибель родного народа, уничтожавшего самого себя. Как, что? Да вот так. Когда-то проглядели предсказанного Бальмонтом косноязычного «агитатора», зато заметили какой-то нелепый «челн томленья», которым поэт просто дразнил неумных людей. Так и теперь за Бальмонтом желательно видеть лишь «бальмонтизмы», но ведь он не шутя исповедуется: