Том 1. Простаки за границей, или Путь новых паломников - [170]

— Слопать его живьем!

Вот какие страшные слова извергли его уста. Что такому отчаянному храбрецу изящный стиль? В глуби­не души я порадовался, что мне не пришлось стать свидетелем столь жестокой расправы. Ни единый беду­ин не атаковал наш могучий тыл. И ни единый не атаковал нас с фронта. Просто к нам явилось подкреп­ление в лице тощих, как скелеты, арабов в одних рубахах и с голыми ногами; им велено было идти далеко впереди нас, размахивать ржавыми ружьями, кричать, похваляться своей силой и вообще всячески безумствовать и таким образом распугивать шайки разбойников-бедуинов, которые могут устроить нам засаду. Какой позор! Вооруженные белые христиане вынуждены путешествовать под охраной такого вот отребья, которое должно защищать нас от диких ко­чевников пустыни, этих кровожадных разбойников, всегда готовых совершить нечто ужасное, но никогда ничего такого не совершающих. Могу еще прибавить, что за всю эту поездку мы не видали ни одного беду­ина, и наши телохранители оказались нам столь же необходимы, как лакированные башмаки и белые лай­ковые перчатки. Бедуины, которые так яростно атако­вали другие партии паломников, были доставлены те­лохранителями этих партий: их нанимают в Иерусали­ме и засылают в пустыню в качестве бедуинов. На глазах у паломников они после сражения сошлись с телохранителями и все вместе завтракали и делили бакшиш, который удалось выудить у этих паломников в минуту опасности, а потом сопровождали каваль­каду обратно до самого Иерусалима! Говорят, что этих несносных телохранителей шейхи и бедуины придума­ли совместно для взаимной выгоды, и, несомненно, это недалеко от истины.

Мы посетили источник, в котором пророк Елисей подсластил воду (она и сейчас еще сладкая); здесь он провел некоторое время, и вороны кормили его[217].

Древний Иерихон не из самых живописных руин. Когда около трех тысяч лет назад Иисус Навин, обой­дя вокруг него семь раз, сокрушил его трубным гла­сом, он сделал свое дело так солидно и основательно, что от города осталось едва ли не ровное место. Сказано было, что проклят будет тот, кто попытается вновь отстроить его, и проклятие это в силе по сей день. Один царь, отнесясь к этому легкомысленно, хотел было нарушить запрет, но горько поплатился за свою самонадеянность. Здесь никогда никто не посе­лится, а ведь во всей Палестине мы не видели места, где удобней было бы стоять городу.

В два часа ночи нас вытащили из постели — новая возмутительная жестокость, новая попытка нашего драгомана опередить соперника. До Иордана остава­лось меньше двух часов езды. И прежде чем кто-либо догадался взглянуть на часы, мы оделись и двинулись в путь; ночь была холодная, все мы клевали носом и мечтали о лагерных кострах, теплых постелях и о многом другом, что радует душу путника.

Ехали молча. Когда человек продрог, не выспался и чувствует себя несчастным, ему не до разговоров. Время от времени один из нас начинал дремать и, проснувшись от толчка, обнаруживал, что кавалькада исчезла во тьме. Тогда приходилось изо всех сил пого­нять лошадь и смотреть в оба, пока впереди не начина­ли опять маячить смутные тени. Изредка от одного к другому вполголоса передавали приказ: «Подтянись, подтянись! Тут повсюду рыщут бедуины!» При этих словах всех нас мороз подирал по коже.

Еще не было четырех часов, когда мы подошли к прославленной реке; темно было хоть глаз выколи, и мы вполне могли въехать в реку, даже не заметив ее. Некоторые из нас совсем приуныли. Мы ждали, ждали, но все никак не рассветало. Наконец мы отъехали немного, соснули часок на земле в кустах и схватили насморк. В этом смысле сон дорого обошелся нам; но с другой стороны, это было выгодное предприятие, ибо мы хоть на время забылись и проснулись в состоя­нии, более пригодном для первого знакомства со свя­щенной рекой.

С первыми проблесками зари все паломники раз­делись и вступили в темные воды, распевая гимн:

У бурных вод Иордана стою,

В раздумье взираю

На обетованную землю мою,

Где лежит все, чем я обладаю.

Но недолго они пели. Вода была так холодна, что пришлось оборвать на полуслове и поспешно выбрать­ся на берег. Они стояли на берегу, дрожа мелкой дрожью, такие несчастные, убитые горем, что нельзя было не пожалеть их. Еще одна мечта, еще одна издав­на лелеемая надежда обманула их. Они с самого нача­ла дали себе слов, что перейдут Иордан в том самом месте, где его перешли израильтяне, когда, после дол­гих скитаний по пустыне, вступили в землю Ханаан­скую. Они хотели перейти там, где в память об этом событии были положены двенадцать камней. И пока они переходили бы Иордан, их воображению рисова­лись бы несчетные толпы, которые рассекают воды Иордана, неся священный ковчег завета, возглашая «Осанну» и распевая благодарственные молитвы и хва­лы. Каждый давал себе слово, что первым перейдет Иордан. И вот наконец-то они у цели, но течение слишком стремительно, и вода слишком холодна!

Тут-то Джек и сослужил им службу. С очарователь­ной беззаботностью, которая так естественна в юно­сти, так подобает ей и так ей к лицу, он вошел в воду и направился к другому берегу, — и все, сразу повесе­лев, последовали его примеру и перешли Иордан вброд. В самом глубоком месте вода была только по грудь, иначе мы едва ли совершили бы этот подвиг, — нас снесло бы течением и мы выбились бы из сил и утонули, не успев выбраться на берег. Итак, цель была достигнута, и жалкие, измученные паломники уселись на берегу, поджидая солнышка, — всем хоте­лось не только ощутить священные воды, но и увидеть их собственными глазами. Но уж очень было холодно. Наполнили водой из священной реки несколько банок, срезали на берегу несколько тростников и, сев на ло­шадей, неохотно поехали дальше, чтобы не замерзнуть до смерти. Итак, мы видели Иордан весьма смутно. Густой кустарник, что растет по берегам, отбрасывая тень на неглубокие, но беспокойные воды («бурными» величает их гимн, чем несомненно льстит им), и мы так и не увидели, широка ли она. Однако мы перешли Иордан вброд и знаем по опыту, что многие улицы в Америке вдвое шире.