Том 1. Простаки за границей, или Путь новых паломников - [152]

В Бейт-Джине, где никто его и пальцем не тро­нул, Граймс среди глубокой ночи потихоньку выбрал­ся из шатра и выстрелил во что-то, что принял за араба, притаившегося поодаль на скале и зло­умышлявшего против него. Пуля поразила волка. Но прежде чем выстрелить, он, по обыкновению, становится в драматическую позу, дабы напугать чи­тателя.

«Была ли то игра воображения, или я в самом деле увидел, как что-то движется на скале? Если это чело­век, почему он не уложил меня на месте? В своем черном бурнусе на фоне белой палатки я был отличной мишенью. Я уже чувствовал, как пуля вонзается мне в горло, в грудь, в мозг».

Это ли не храбрец!

На пути к Геннисарету они увидали двух бедуинов и — «мы взялись за свои пистолеты и незаметно выну­ли их из-за кушака» и т. д. Несокрушимое хладнок­ровие!

В Самарии он взял приступом гору, хотя навстречу ему летели тучи камней; он выстрелил в толпу, закида­вшую его камнями. Вот что он пишет:

«Я никогда не упускал случая показать арабам, сколь совершенно американское и английское оружие и как опасно нападать на вооруженных франков. Я ду­маю, этот выстрел кое-чему научил их».

В Бейтине он жестоко отчитал своих погонщиков арабов и затем —

«Я торжественно поклялся себе, что если кто-либо из них осмелится снова не исполнить моего приказания, я задам виновному такую порку, какая ему и во сне не снилась, а если не найду виноватого, высеку их всех до единого; и если поблизости не окажется губер­натора, чтобы заняться этим, я сделаю это собствен­норучно».

Поистине, этот человек не знает страха.

Отвесной тропой, пробитой в скалах от замка Ба­ниаса к дубовой роще, он скакал галопом; что ни прыжок — тридцать футов! Я готов представить три­дцать надежных свидетелей, которые подтвердят, что знаменитый подвиг Путнэма[193] в Хорснэке безделица по сравнению с этим.

Взгляните — вот он, как всегда в эффектной позе, взирает на Иерусалим, только на сей раз по оплошно­сти он забыл взять в руки пистолет.

«Я стоял на дороге, положив руку на холку коня, и затуманенным взором пытался различить очертания священных мест, которые задолго до этой минуты запечатлелись в моей душе, но слезы лились потоками и застилали мне глаза. Со мной были и слуги мусуль­мане, и католический монах, и два армянина, и ев­рей — и все как один глядели на город полными слез глазами».

Если уж католические монахи и арабы плакали, то я глубоко убежден, что и лошади тоже плакали, и, таким образом, картина была совершенно закон­ченная.

Но когда того требует необходимость, Граймс мо­жет быть тверд, как алмаз. В Ливанской долине один молодой араб — христианин (мусульмане, как не преминул пояснить Граймс, никогда не воруют) — украл у него пороха и дроби на какие-нибудь де­сять долларов. Граймс обличил его перед лицом шейха и присутствовал при том, как беднягу жесто­ко били палками по пяткам. Послушайте его са­мого:

«В мгновение ока Мусу повалили на спину; он выл, кричал, вопил, но его подтащили к площадке перед дверьми, чтобы мы видели казнь, и положили лицом вниз. Один сел ему на спину, другой на ноги и поднял ступни, а третий хлестал по голым пяткам плетью из шкуры носорога, которая при каждом взмахе со свис­том рассекала воздух. Бедный Моррайт страдал несте­рпимо. Нама и Нама Вторая (мать и сестра Мусы) пали ниц и молили и причитали, обнимая то мои колени, то Уайтли, а брат, стоявший поодаль, оглашал воздух криками еще более пронзительными, чем Муса. Даже Юсуф пришел и на коленях просил меня смяг­читься, наконец появился Битуни — у негодяя пропал мешок с едой в их доме, и утром он громче всех требовал, чтобы вор был наказан, а теперь умолял Какпоживая смилостивиться над Мусой».

Но куда там! Наказание приостановили на пят­надцатом ударе, чтобы выслушать признание ви­новного. Потом Граймс и его спутники поехали дальше, оставив всю эту христианскую семью во власти мусульманского шейха, чтобы он оштрафо­вал ее и примерно наказал по своему усмотре­нию.

«Когда я вскочил на коня, Юсуф снова стал молить меня вмешаться и пощадить их, но я поглядел на окружившую меня темнолицую толпу и не нашел в своем сердце ни капли жалости к ним».

Он довершает картину вспышкой буйного веселья, которая превосходно оттеняет горе матери и ее детей.

Еще одна выдержка:

«Потом я снова склонил голову. В Палестине не стыдно плакать. Я плакал, увидав Иерусалим, плакал, когда лежал под звездами в Вифлееме, плакал на благословенных берегах моря Галилейского. Я не осла­бил поводьев, и палец мой не дрогнул на курке писто­лета, который я держал в правой руке, когда я ехал берегом синего моря (проливая слезы. — М. Т.). Слезы эти не туманили мой взор, и сердце мое было по-прежнему неуязвимо. Пусть тот, кому смешны мои чувства, закроет книгу и не читает дальше, ибо мои странствия по Святой Земле придутся ему не по вкусу».

Одним словом, с ним не соскучишься.

Я отдаю себе отчет в том, что слишком много места уделил книге мистера Граймса. Однако говорить о ней вполне уместно и законно, ибо «Бродячая жизнь в Палестине» — книга весьма показательная, она пред­ставляет целую категорию книг о Палестине, и выне­сти суждение о ней — значит, вынести суждение обо всех этих книгах. И поскольку я говорю о ней, как об одной из многих книг, я позволил себе дать ей вымыш­ленное название и автору ее вымышленное имя. Пожа­луй, это всего тактичнее.