Том 1. Простаки за границей, или Путь новых паломников - [144]

Рано поутру с безмятежным спокойствием следишь за безмолвным поединком света и тьмы над водами Тахо; но когда тени истают и понемногу в полдневном сиянии откроется вся тайная прелесть его берегов; когда от них на спокойную гладь озера ложатся, точно радуга, широкие цветные полосы — синяя, зеленая, бе­лая; когда летним днем, полным неги, лежишь в лодке на середине озера, где синева сгущается и воды особен­но глубоки, и покуриваешь трубку мира и лениво поглядываешь из-под козырька фуражки на далекие утесы, кое-где белеющие снегами; когда лодку медлен­но сносит к берегу, где вода прозрачна, и сидишь, облокотясь на борт, и часами вглядываешься в хру­стальную глубь, и различаешь цвет камешков на дне, и видишь стаи рыб, скользящие одна за другой в сотне футов под тобою; когда ночью видишь луну и звезды, горные хребты, оперенные соснами — иные в белых капюшонах, крутые уступы и суровые скалы со всех сторон, увенчанные голыми, мерцающими в лунном свете остроконечными вершинами, и вся эта величест­венная картина до мельчайших подробностей отраже­на в зеркальной глади озера, — созерцательное спокой­ствие, с которым ты смотрел на все это утром, посте­пенно сменяется чувством все более глубоким, пока наконец тобой не овладеет неотразимое очарование.

На озере Тахо одиноко, ибо, кроме птиц и белок на берегу и рыб в воде, здесь нет ни души. Но это не то одиночество, что гнетет. То ищите в Галилее. Безлюд­ные пустыни, угрюмые, бесплодные горы, которым никогда, никогда, до скончания века не стряхнуть с уг­ловатых плеч блеск палящего солнца, не окутаться мягкой дымкой, не растаять в тумане; унылые раз­валины Капернаума; оцепеневшая Тивериада, погру­женная в непробудный сон под траурным плюмажем своих шести пальм; голый откос, с которого после чуда, сотворенного Иисусом, бросились в море свиньи и уж наверно думали, что куда лучше проглотить парочку бесов и утонуть в придачу, чем гнить в таком гиблом месте; безоблачное, жгучее небо; угрюмое, тусклое, ни единым парусом не оживленное озеро, покоящееся среди рыжих гор и низких, но обрывистых берегов, такое невыразительное и непоэтичное (если не касаться его славной истории), как любой бассейн в любом христианском городе, — если вся эта скука не сморила меня, так меня уж ничем не усыпишь.

Но мне не следует ограничиваться обвинительной речью, не давая слова защите. В. С. Граймс свидетель­ствует:

«Мы наняли парусник, чтобы переправиться на другой берег. Озеро не шире шести миль. Однако окружающий пейзаж столь прекрасен, что я не в силах описать его, и я не могу понять, где были глаза путе­шественников, которые писали, что он однообразен и скучен. Прежде всего замечательна глубокая чаша, в которой покоится озеро. Лишь с одной стороны глубина ее меньше трехсот футов, а местами достигает и четырехсот; обрывистые берега, густо поросшие пышной зеленью, иссечены ущельями и бурными пото­ками, которые низвергаются по глубоким темным рас­селинам или мчатся по солнечным долинам. Близ Тивериады берега скалистые, и в них высечены древние гробницы, выходящие в сторону озера. Для погребе­ния выбирали самые живописные места, как делали древние египтяне, словно желая, чтобы, когда глас Божий пробудит спящих и они восстанут от сна, мир предстал бы их взорам во всем своем блеске. Дикие пустынные горы, громоздящиеся на востоке, великоле­пно оттеняют густую синеву озера; на севере глядится в море царственно величавая гора Хермон, она взды­мает к небесам свой белый венец, гордая тем, что видела, как исчезают следы сотен ушедших поколений. На северо-восточном берегу стоит одинокое дерево — только оно одно и видно с моря, если не считать нескольких пальм в самом городе, — и, одинокое, при­влекает куда больше внимания, чем если бы тут рос целый лес. Все здесь именно такое, как мы представляли себе и каким хотели видеть Геннисаретское озе­ро, — величавая красота и мирный покой. Даже горы и те спокойны».

Это искусное описание, и цель его — обмануть чи­тателя. Однако если стереть румяна, сорвать цветы и ленты, под ними окажется скелет.

Когда сняты украшения, остается лишь бесцветное озеро шести миль в ширину, с крутыми зелеными берегами, без единого кустика; по одну сторону голые, неприглядные скалы с едва заметными углублениями, которые их отнюдь не красят; на востоке — «дикие пустынные горы» (лучше бы он сказал — невысокие пустынные холмы); на севере — гора по имени Хермон со снежной вершиной; главная особенность всей этой картины — покой; самая характерная деталь ее — един­ственное дерево.

Нет, как ни старайся, а когда поглядишь на это собственными глазами — никакой красоты тут не найдешь.

Я считаю себя вправе опровергать ложные показа­ния, а посему в вышеприведенном кратком описании исправил цвет воды. Геннисаретское озеро светло-голу­бое, белесое, даже если глядеть на него с высоты птичьего полета и с расстояния в пять миль. Когда же видишь его вблизи (а свидетель плавал по озеру) едва ли можно назвать его голубым, а тем более густо­синим. Я хочу также заявить (это уже не поправка, но мое личное мнение), что Хермон — гора нисколько не замечательная и отнюдь не живописная, ибо вы­сотой она почти не отличается от своих ближайших соседей. Вот и все. Я не возражаю против того, чтобы свидетель перетаскивал гору за сорок пять миль, дабы оживить обсуждаемый пейзаж, это самый обычный прием, и кроме того, картина от этого только выигрывает.