Том 1. Произведения 1902-1909 - [21]

— Ну? — радостно дрогнувшим голосом спросил недоумевающий Никишка.

— Право слово, не вру! Сейчас в Ялту!

— Что же ты мне раньше не сказал? — укоризненно и вместе радостно спросил Никишка.

— Да ведь как раньше-то… Не приходилось все. В Ялту, в Ялту! Там, главное, море, а кругом горы, и самое, значит, важное — воздух очень полезен: такой воздух, что и обедать не захочешь, как молоко парное пьешь.

— Да ведь я теперь что? Я теперь ведь житель, Абрам Иваныч! — вскрикнул Никишка.

— И очень просто, — сочувственно заметил ему тот, но тут же зашикал, согнулся и замахал сзади рукой: на ближайшей березе чокал, пугливо прыгая, серый дрозд.

Никишка присел. Абрам Иваныч выстрелил. Дрозд свалился, цепляясь крыльями за сучья.

— Есть! — удовлетворенным шепотом сказал фельдшер и, доставая упавшего в воду дрозда, прибавил недоумело: — И как это я вчера в черныгов промазал, придумать не могу: ближе этого бил.

Но Никишку черныги совсем не занимали: мысли его были далеко, в Крыму, в сказочной Ялте, куда уезжают щепка щепкой и откуда приезжают боров боровом. «Ведь это что? Ведь это мне просто бог послал. Ходил я в Киев, не думал, что награда от него будет, а он вот и послал».

Никишка был так взволнован и обрадован открывшейся перспективой здоровья, что, отвернувшись тихонько от фельдшера за куст, истово перекрестился три раза на город, где было много церквей.

Тропинка раздвигалась все шире и шире. Скоро пропали болота и кочки. Освещенные солнцем, зазеленели поляны, закраснели жесткие ягоды бересклета, зашелестели под ногами еще не сгнившие прошлогодние дубовые листья.

Повеяло теплом, ароматом мелких лесных цветов, и все это как-то тесно перемешалось в душе Никишки с надеждой на жизнь, на счастье. Он подпрыгивал, поспевая за фельдшером, улыбался правым краем рта и не замечал хлеставших его по лицу ветвей.

Уже стемнело, когда Абрам Иваныч с Никишкой пришли к сторожке Фомы.

Один сиял от маячившего впереди исцеления, другой — от удачной охоты: кроме дрозда, он убил двух дергачей и курочку.

Теперь, сидя у костра, на котором варился ужин, фельдшер пил водку и угощал ею Фому, Федосью и даже Никишку.

— Плесни-ка рюмашку, — нетвердым голосом говорил он, протягивая Никишке дрожавшую рюмку.

— Да ведь ты же сам всегда говорил: не пей! — удивился Никишка.

— То я тебе говорил: не пей, ну, значит, и не пей, а теперь говорю: пей, ну, значит, и пей, — качал отяжелевшей головой фельдшер.

Никишка выпил, но с непривычки его чуть не стошнило.

А фельдшер, войдя в азарт, сипло кричал:

— Ты, главное, не робь! Где-нибудь твоя линия должна быть, ну и ищи! Я ведь тоже такой щуплый был, и в солдатах был такой же. Ну, там видят, куда меня? В строй — жидковат, а парень грамотный, ну, меня — в фельдшера. Вот оно и линия, вот и кормлюсь всю жизнь… Точь-в-точь я такой же был, ни дать ни взять, как ты. В кавалерии служил, а лошади удержать не мог. Раз это на царском смотру — государь Николай Павлович тогда был, строгий государь!.. Он так около меня на строй смотрит, а моя-то лошадь, молодая была, стерва, с норовом, так вперед и прет, весь строй гадит, и сижу я, как собака на заборе, посадка плохая… Как воззрился на меня! Благодетели!.. Глаза-то огромные, во! (Он показал на раздвинутых пальцах отверстие с блюдечко величиной.) Как крикнет на меня: «Эт-то что такое? Ты откуда взялся, а?» — «Ротный фельдшер, говорю, ваше императорское величество!» — «Убрать этту клистирную трубку!» Как закричал… мамочки! Чуть я с седла не слетел с перепугу. Право слово, не вру! Грудь была здоровенная! Как крикнул, брат ты мой! На весь плац было слышно… Прямо труба архангельская. «Убррать эту клистирную тррубку!..» Помру не забуду. Вот государь был! Воин! Куда!.. Меня это, раба божия, сцапали за загривок и прямым ходом на абвахту. Сидел уж я там, сидел, сидел — сидел, насилу выпустили… А разве я что? Начальство приказывает на смотр — ну, значит, и на смотр, и не ослушайся. Начальство ведь тогда тоже строгое было.

Фома покатывался, глядя на «клистирную трубку», визгливо, с затяжками смеялась Федосья, и Никишка, против обыкновения, тоже был весел и беззвучно хихикал.

Ночью он долго ворочался и никак не мог заснуть. Он уже не видел летучих мышей, потрясенное воображение его рисовало большой город, море и горы, о которых он столько читал, но которых никогда не видел. Везде большие дома, чистые, как стекло, улицы, а воздух такой густой и легкий, что прямо пьешь его, как молоко, и напиться не можешь.

V

Никишка повеселел и ожил.

— Ты бы, малый, почаще в Киев-то ходил, ей-богу! — говорил ему Фома.

Никишка ухмылялся.

Теперь ему все представлялось ясно. Он придет в Ялту этим же летом, проживет там сколько надо, поправится и тогда начнет жить.

И когда он видел, как легко и просто отчим сдвигает с берега в воду грузную лодку, он уже не завидовал.

Через неделю он начал собираться.

— Никак и вправду итить хочешь? — спросил его Фома.

— А то что же нам? — лихо тряхнул головою Никишка.

— Куды те несет к лешему в омут головой, прости господи! — отозвалась Федосья. — И думать не моги! Сковырнешься где в чужих людях, ходить за тобой, что ли, будут? Жди! Тут все как-никак при матери, при отце живешь.