Том 1. Произведения 1902-1909 - [15]

Короткие четвертные мелодии колокольных часов одному учителю казались похожими на «Ночи безумные», а одной учительнице на вальс «Ожидание», и в первые годы они горячо доказывали каждый свою правоту, — теперь уже только оставались при своем мнении.

— «Ночи безумные»! — с чувством говорил учитель, заслышав мелодию часов.

— Вальс «Ожидание»! — мечтательно отражала учительница.

Иногда они делились курьезами из своей педагогической службы.

— Понимаете, какой находчивый мальчуганец у меня нашелся, — говорил, например, высокий учитель. — Объясняю, что чем выше, тем холоднее, а он и задает вопрос: «Как же души в небо улетают? Ведь они верст пять пролетят и застынут».

— А у меня сегодня одна взрослая девочка написала «орехметика», — жаловалась учительница. — И хоть бы написала уже через «ъ», не так бы досадно было, дескать от слова «opъx» произвела, а то «е» влепила.

Прежде, в первые годы службы, они ядовито критиковали обывателей.

— Подумаешь, какое остроумие Никольского посада! Зашла к Лабзину, усаживают чай пить. Я отказываюсь, а Лабзин-старик говорит мне: «Что это вы, барышня, отчаиваетесь? Вы не отчаивайтесь, — отчаяние — грех».

— Со мной тоже был случай. Я к батюшке, отцу Петру, зашел… Сел завтракать. Попросил горчицы. «Огорчиться, говорит, хотите? Человек вы молодой, а уж огорчаетесь… То ли дело, как я молодым был…» — поддерживал учитель.

Теперь они уж привыкли и к «отчаянию» и к «огорчению».

Прежде их возмущало, что директор народных училищ — бывший коломенский исправник, а инспектор — бывший чиновник пробирной палаты и не имеет понятия о вежливости. Теперь они не возмущались.

Прежде они всей душой рвались куда-то из Никольского посада, а теперь осели и не рвались.

Шестнадцать лет времени обрезали их крылья и, наконец, обрезали все, до последнего перышка. Теперь у них остались только мечты, так как мечты не поддаются времени.

В лунные ночи от колокольни на могилы падала длинная черная тень; тени чернели и по стенам колокольни и по карнизам, окутывая ее, как паутина, а освещенные части белели, резко бросаясь в глаза.

Деревья дремали, спали кресты, невидно превращались под ними в прах покойники…

А они, сидя на скамейке, мечтали.

Мечтали уже робко, больше инстинктом, чем сознанием; учителя мечтали перейти на больший оклад в фабричные школы, учительницы — в управление железной дороги, в город.

А над ними сплетались в серые, бесцветные массы пятна света и теней и выразительно, но безучастно шептали: «Ничего! Никогда!»

И колокольные часы вызванивали четвертную трель, похожую на «Ночи безумные» и на вальс «Ожидание».

Каждая из трех милочек была влюблена одинаково и в высокого худого учителя-брюнета и в низенького худого учителя-блондина, и все хотели прежде выйти за них замуж; но учителя не были влюблены и не желали на них жениться.

Они не прочь были жениться на купеческих дочках, но купеческие дочки в интимных беседах называли высокого учителя «тараканьим кладбищем», а низенького — «тоской зеленой» и выходили за купеческих сынков и чиновников.

Кругом их шла какая-то жизнь — жизнь бойкая, суетливая, чернорабочая, с неизбежным пьянством по праздникам, с гармониками и хоровыми песнями.

По окраинам посада торчали длинные фабричные трубы, а около них мостились приземистые фабрички, откуда выходили на божий свет бабьи платки с красными цветами по черному полю и толпы рабочих в одних «оных», и выезжали кататься на тысячных рысаках фабриканты с дебелыми женами.

В середине посада стояли вместительные дома купцов, которые жирно постились по средам, пятницам и даже понедельникам, на Пасху служили у себя молебнов на пять рублей всем иконам «в лицо» и «в перевертку», ходили в чуйках и пили чай в трактирах.

Четыре посадских священника никак не хотели отстать от купцов в благолепии своего тела, в образе жизни и даже в говоре.

Они также отличались несокрушимым здоровьем, жили в просторных домах и страстную неделю называли «страшною», а купол — «кумполом».

Всей этой жизни обыватели погоста не понимали и приспособиться к ней не могли.

Было еще и другое течение в посадском море: течение верхнее, вмещавшее двух земских начальников, следователя, станового, акцизных, но это течение шло далеко вверху, и в общем выходило так, что около бурлил какой-то тихий водоворот чуек, залихватских песен, разварной осетрины, фабричных труб, золоченых пуговиц, а среди них образовался узел тишины, пугливой тишины погоста. Иногда, впрочем, они собирались не на погосте, а на дому, чаще у какой-нибудь из учительниц. Собираясь сюда, они пили чай с вареньем, иногда читали, иногда пели дуэты, вроде: «Не осенний мелкий дождичек», причем особенно задушевно выводили: «Пей, тоска пройдет!» Иногда спорили о театре и о назначении искусства.

Впрочем, спорили не горячась и не вскакивая с места. Вскакивать было решительно некуда и жестикулировать опасно, так как комнатки были очень малы, низки, а у одной учительницы — с Николы-на-кадке — даже треугольной формы.

Часам к одиннадцати они расходились, и если был грязный сезон, то обратный путь сопровождался частым нырянием в лужи, причем женщины ахали, а мужчины ругались и давали обет больше никогда не ходить в гости, но потом все-таки ходили, и пели дуэты, и пили чай с вареньем.