В то время старичок этот был уж в отставке и жил себе в Николаевске на спокое, в собственном домишке. И по старой памяти все он с нашими ребятами из вольной команды дружбу водил. Вот сидел он тем временем у себя на крылечке и трубку покуривал. Курит трубку и видит: в Дикманской пади огонек горит. «Кому же бы это, думает, тот огонек развести?»
Проходили тут двое из вольной команды, подозвал он их и спрашивает:
— Где ноне ваша команда рыбу ловит? Неужто в Дикманской пади?
— Нет, — говорят те, — не в Дикманской пади. Ноне им повыше надо быть. Да и то, никак, вольной команде нонче в город возвращаться.
— То-то вот и я думаю… А видите, вон, огонек за рекой горит?
— Видим.
— Кому же у того огня быть? Как, по-вашему?
— Не могим знать, Степан Савельич. Какие-нибудь проходящие.
— То-то, проходящие… Нет у вас, подлецов, догадки о своем брате подумать, все я об вас обо всех думай… А слыхали, что исправник третьего дня про соколинцев-то сказывал? Видали, мол, их недалече… Не они ли это, дурачки, огонь развели?
— Может статься, Степан Савельич. Не диво, что и они развели.
— Ну, плохо ж их дело! Вот ведь, подлецы, чего делают!.. Не знаю, исправник-то в городе ли? Коли не вернулся еще, так скоро вернется; увидит этот огонь, сейчас команду нарядит. Как быть? Жаль ведь мерзавцев-то: за Салтанова им всем своих голов не сносить! Снаряжай-ка, ребята, лодку…
Вот, сидим мы у огня, ухи дожидаемся — давно горячего не видали. А ночь темная, с окияну тучи надвинулись, дождик моросит, по тайге в овраге шум идет, а нам и любо… Нашему-то брату, бродяжке, темная ночь — родная матушка; на небе темнее — на сердце веселее.
Только вдруг татарин у нас уши насторожил. Чутки они, татары-то, как кошки. Прислушался и я, слышу: будто кто тихонько по реке веслом плещет. Подошел ближе к берегу, так и есть: крадется под кручей лодочка, гребцы на веслах сидят, а у рулевого на лбу кокарда поблескивает.
— Ну, говорю, ребята, пропали наши головы… Исправник!
Вскочили все, котлы опрокинули — в тайгу!.. Не приказал я ребятам врозь разбегаться. Посмотрим, мол, что еще будет: может, гурьбой-то лучше спасемся, если их мало. Притаились за деревьями, ждем. Пристает лодка к берегу, выходят на берег пятеро. Один засмеялся и говорит:
— Что, дурачки, разбежались? Небось выйдете все, — я на вас такое слово знаю. Видишь, удалые ребята, а бегают, как зайцы!
Сидел рядом со мной Дарьин за кедрой.
— Слышь, говорит, Василий? Чудное дело: голос у исправника будто знакомый.
— Молчи, говорю, что еще будет. Немного их. Вышел тут один гребец вперед и спрашивает:
— Эй, вы, не бойтесь!.. Кого вы в здешнем остроге знаете?
Притаили мы дух, не откликаемся.
— Да что вы это, лешие! — окликает тот опять. — Сказывайте, кого вы в здешнем остроге знаете, может и нас узнаете тоже.
Отозвался я.
— Да уж знаем ли, нет ли, а только если б век вас не видать, может, и нам, и вам лучше бы было. Живьем не дадимся.
Это я товарищам признак подал, чтобы готовились. Их всего пятеро — сила-то наша. Беда только, думаю, как начнут из револьверов палить, — в городе-то услышат. Ну, да уж заодно пропадать! Без бою все-таки не дадимся.
Тут старик сам заговорил:
— Ребята, говорит, неужто никто из вас Самарова не знает?
Дарьин опять меня толкнул:
— Верно! Кажись, это N-ской смотритель… А что, — спрашивает громко, — вы, ваше благородие, Дарьина знавали ли когда?
— Как, мол, не знать — старостой у меня в N находился. Федотом, кажись, звали.
— Я самый, ваше благородие. Выходи, ребята! Это отец наш.
Тут все мы вышли.
— Что же, мол, ваше благородие, неужто вы нас ловить выехали? Так мы на это никак не надеемся.
— Дураки вы! Пожалел я вас, олухов. Вы это что же с великого-то ума надумали, прямо против города огонь развели?
— Обмокли, говорим, ваше благородие. Дождик.
— Дожди-ик? А еще называетесь бродяги! Чай, не размокнете. Счастлив ваш бог, что я раньше исправника вышел на крылечко, трубку-то покурить. Увидел бы ваш огонь исправник, он бы вам нашел место, где обсушиться-то… Ах, ребята, ребята! Не очень вы, я вижу, востры, даром, что Салтанова поддели, кан-нальи этакие! Гаси живее огонь да убирайтесь с берега туда вон, подальше, в падь. Там хоть десять костров разводи, подлецы!
Ругается старик, а мы стоим вокруг, слушаем да посмеиваемся. Потом перестал кричать и говорит:
— Ну, вот что: привез я вам в лодке хлеба печеного, да чаю кирпича три. Не поминайте старика Самарова лихом. Да если даст бог счастливо отсюда выбраться, может доведется кому в Тобольске побывать — поставьте там в соборе моему угоднику свечку. Мне, старику, видно, уж в здешней стороне помирать, потому что за женой дом у меня взят… Ну, и стар уж… А тоже иногда про свою сторону вспоминаю. Ну, а теперь прощайте. Да еще совет мой вам: разбейтесь врозь. Вас теперь сколько?
— Одиннадцать, — говорим.
— Ну, и как же вы не дураки? Ведь про вас теперь, чай, в Иркутске знают, а вы так всею партией и прете.
Сел старик в лодку, уехал, а мы ушли подальше в падь, чай вскипятили, сварили уху, раздуванили припасы и распрощались — старика-то послушались.
Мы с Дарьиным в паре пошли. Макаров пошел с черкесами. Татарин к двум бродягам присоединился; остальные трое тоже кучкой пошли. Так больше мы и не видались. Не знаю, все ли товарищи живы, или помер кто. Про татарина слыхал, будто тоже сюда прислан, а верно ли — не знаю.
