Том 1. Малыш. Письма с мельницы. Письма к отсутствующему. Жены художников - [46]

— Я подумаю о вас. Вам незачем приходить сюда. Я напишу вам, как только подвернется что-нибудь подходящее.

…Черт бы побрал этого человека! Я вышел от него, совершенно замороженный. К счастью, прием на улице Сен-Гильом отогрел мое сердце. Герцог оказался самым веселым, самым приветливым, самым милым толстяком на свете. И он так любил этого дорогого священника Сен-низьерского прихода! Все, являвшиеся от его имени, могли рассчитывать на прекрасный прием на улице Сен-Гильом!.. Добрейший человек, этот славный герцог! Мы сразу стали друзьями. Он предложил мне понюшку табаку, надушенного бергамотом,[38] потянул меня за ухо и отпустил, дружески потрепав по щеке и сказав на прощанье:

— Я берусь устроить ваше дело. Очень скоро у меня будет то, что вам нужно. А до тех пор заходите ко мне, когда только пожелаете.

…Я ушел, очарованный им.

…Два дня из деликатности я не возвращался туда. Только на третий день я отправился снова в особняк на улице Сен-Гильом. Верзила в голубой, расшитой золотом ливрее спросил мое имя. Я ответил самодовольным тоном:

— Скажите, что я от священника Сен-низьерского прихода.

…Через минуту он вернулся.

— Господин герцог очень занят. Он просит вас его извинить и прийти в другой раз.

… Ты понимаешь, конечно, что я охотно извинил этого бедного герцога….

…На другой день я опять пришел в тот же самый час. Вчерашний голубой долговязый слуга, похожий на попугая, был на крыльце. Он издали меня увидел и с важностью проговорил:

— Господин герцог уехал.

— Хорошо, — ответил я. — Зайду в другой раз. Передайте ему, пожалуйста, что приходил знакомый священника Сен-низьерского прихода.

…На другой день я пришел опять и опять не мог видеть герцога; следующие дни — та же неудача. То он принимал ванну, то был у обедни; сегодня играл в мяч, назавтра — у него были гости… У него были гости! Вот так отговорка! А что же я?.. Разве я не был гостем?..

…В конце концов я стал до того смешон с этим вечным «от священника Сен-низьерского прихода», что больше уже не решался говорить, от кого я пришел. Но долговязый голубой попугай никогда не забывал прокричать мне вслед с невозмутимой важностью:

— Сударь, разумеется, от священника Сен-низьерского прихода.

…И это всегда заставляло хохотать других голубых попугаев, слонявшихся по двору. Шайка бездельников!! Если бы я только мог наградить их несколькими ударами дубинки, — но не от имени сен-низьерского аббата, а от своего собственного!..

…Я уже дней десять жил в Париже, когда однажды вечером, возвращаясь с понурой головой после своего визита на улицу Сен-Гильом (я дал себе слово ходить туда до тех пор, пока меня не выгонят), я нашел в швейцарской письмо — угадай от кого?.. От графа, дорогой мой, от графа с улицы де Лиль! В письме он предлагал мне немедленно отправиться к его другу, маркизу д'Аквилю, которому нужен был секретарь… Представляешь себе мою радость? И каким это было мне уроком! Этот холодный, сухой человек, на которого я так мало рассчитывал, он-то именно и позаботился обо мне, тогда как тот, другой, такой приветливый и ласковый, заставил меня в течение целой недели обивать порог его особняка, подвергая и меня самого, и сен-низьерского аббата насмешкам этих дерзких золотисто-голубых попугаев… Такова жизнь, мой милый. В Париже её скоро узнаешь…

…Не теряя ни минуты, я побежал к маркизу д'Аквилю. Это был маленький худощавый старик, точно сотканный из одних нервов, веселый и проворный, как пчела. Ты увидишь, какой это интересный тип. Аристократическая голова, бледное тонкое лицо, прямые, как палки, волосы и всего один только глаз, — другой погиб от удара шпаги много лет назад. Но оставшийся глаз был такой блестящий, такой живой и выразительный, что маркиза нельзя было назвать «одноглазый». У него оба глаза сливались в одном, вот и все!..

…Очутившись перед этим странным маленьким стариком, я начал с того, что произнес несколько обычных в таких случаях банальностей, но он тотчас же остановил меня.

— Без фраз, — сказал он. — Я их не люблю. Перейдем сразу к делу. Я решил написать свои мемуары. К сожалению, я начал этим заниматься немного поздно, и потому мне нельзя терять времени, ибо я становлюсь очень стар. Я высчитал, что если все свои часы и минуты буду употреблять на этот труд, то мне понадобится еще целых три года, чтобы его закончить. Мне семьдесят лет; ноги мои стали уже плохи, но голова ещё свежа. Поэтому я могу надеяться прожить еще три года и довести свои мемуары до конца. Но каждая минута у меня на счету, а этого мой секретарь не понял. Этот дурак, — в сущности очень талантливый юноша, от которого я был в восторге, — вздумал вдруг влюбиться и жениться. В этом, конечно, беды еще нет, но однажды утром этот чудак является вдруг ко мне с просьбой дать ему два дня отпуска, чтобы сыграть свадьбу. Вот выдумал! Дать ему два дня отпуска! Ни одного! Ни минуты!

— Но, господин маркиз…

— Никаких «но, господин маркиз…». Если вы уйдёте на два дня, то вы уже уйдете совсем.

— Я ухожу, господин маркиз.

— Счастливого пути! — И с этим мой бездельник ушел… Я рассчитываю, что вы, мой друг, его замените. Условия следующие: секретарь приходит ко мне в восемь часов утра и приносит с собой завтрак. Я диктую до двенадцати. В двенадцать секретарь завтракает один, так как я никогда не завтракаю. После завтрака секретаря, который должен быть очень непродолжителен, мы снова принимаемся за работу. Если я выхожу из дому, секретарь сопровождает меня с бумагой и карандашом. Я постоянно диктую: в карете, на прогулке, в гостях — везде! Вечером секретарь обедает вместе со мной. После обеда мы перечитываем то, что я продиктовал днём. Я ложусь в восемь часов, и секретарь свободен до следующего утра. Я плачу сто франков в месяц и обед. Это не золотые горы, но через три года, когда мемуары будут окончены, секретарь получит подарок — царский подарок, даю слово д'Аквиля. Я требую только, чтобы он был исполнителен, чтобы не женился и чтобы умел быстро писать лод диктовку. Вы умеете писать под диктовку?