Том 1. Голый год. Повести. Рассказы - [55]

Свадьба

Зима. Декабрь. Святки.

Делянка. Деревья, закутанные инеем и снегом, взблескивают синими алмазами. В сумерках кричит последний снегирь, костяной трещоткой трещит сорока. И тишина. Свалены огромные сосны, и сучья лежат причудливыми коврами. Среди деревьев в синей мути, как сахарная бумага, ползет ночь. Мелкою, неспешной побежкой проскакивает заяц. Наверху, небо – синими среди вершин клочьями с белыми звездами. Кругом стоят, скрытые от неба, можжевельники и угрюмые елки, сцепившиеся и спутавшиеся тонкими своими прутьями. Ровно и жутко набегает лесной шум. Желтые поленницы безмолвны. Месяц, как уголь, поднимается над дальним концом делянки. И ночь. Небо низко, месяц красен. Лес стоит, точно тяжелые надолбы, скованные железом. Гудит ветер, и кажется, что это шумят ржавые засовы. Причудливо в лунной мути лежат срубленные ветви сваленных сосен, как гигантские ежи, щетинятся сумрачно ветвями. Ночь.

И тогда на дальнем конце делянки, в ежах сосен, в лунном свете завыл волк, и волки играют звериные свои святки, волчью свадьбу. Взвыла лениво и истомно сука, лизнули горячими языками снег кобели. Прибыльные косятся строго. Играют, прыгают, валятся в снег волки, в лунном свете, в морозе. А вожак все воет, воет, воет.

Ночь. И над деревней, в святках, в гаданьях, в рядах, в морозе, в поседках, перед свадьбами несется удалая проходная:

–  Чи-ви-ли, ви-ли, ви-ли!

Каво хочешь бери!

– и грустным напевом, девишническим, во имя девичьего целомудрия, сквозь слезы, девичья:

Не чаяла матушка, как детей избыть, –

Сбыла меня матушка во един часок,

Во един часок в незнакомый домок.

Наказала матушка семь лет не бывати.

Не была у матушки ровно три года.

На четверто лето пташкой прилечу.

Сяду я у батюшки во зеленом саду,

Весь я сад у батюшки слезами залью,

На родную матушку тоску нагоню.

Ходит моя матушка по новым сеням,

Кличет своих детушек-соловьятушек:

– «Встаньте вы, детушки-соловьятушки,

А и какой-то у нас в саду жалобно поет.

Не моя ль погорькая с чужой стороны?»

Первый брат сказал:  –  пойду погляжу.

Второй брат сказал:  –  ружье заряжу.

Третий брат сказал:  –  пойду застрелю.

Меньшой брат сказал:  –  пойду застрелю-ю! –

* * *

На кровле – конек; на князьке – голубь; брачная простыня, наволочки и полотенца – расшиты цветами, травами, птицами; – и свадьба идет, как канон, расшитая песнями, ладом, веками и обыком.

Роспись. У светца старик, палит лучина, в красном углу Ульяна Макаровна – в белой одежде невеста, на столе самовар, угощенья. За столом – гости, Алексей Семеныч, со сватьями и сватами.

– Кушайте, гости дорогие, приезжие, – это старик строго.

– Кушайте, гости дорогие, приезжие, – это мать, со страхом и важностью.

– Кушайте, гости дорогие, Лексей Семеныч, – это Ульяна Макаровна, голосом прерывающимся.

– Не гуляла ли, Ульяна Макаровна, с другими парнями, не согрешила ли, не разбитое ли ваше блюдце?

– Нет, Лексей Семеныч… Непорочная я…

– А чем вы, родители любезные, награждаете дочь свою?

– А награждаем мы ее благословением родительским, – образ Казанской…

И свадьба, в каноне веков, ведется над Черными Речками, как литургия, – в соломенных избах, под навесами, на улице, над полями, среди лесов, в метели, в дни, в ночи: звенит песнями и бубенцами, бродит брагой, расписанная, разукрашенная, как на кровле конек, – в вечерах синих, как сахарная бумага, – Глава такая-то книги Обыков, стих первый и дальше.

Стих 1.

Когда взят заклад, осмотрен дом, сряжена ряда и прошел девишник, тогда привозят к жениху добро, которое выкупает жених, и сватьи убирают постель простынями и подушками из приданого в цветах и травах, и тогда условливаются о дне венчанья.

Стих 2.

Стих 3.

Ай, мать, моя мать!

Зачем меня женишь?

Я не лягу с женой спать, –

Куда ее денешь?!

– Пошли плясать, пятки отвалилися,

Девки-бабы хохотать – чуть не отелилися!

Ууу! у! Ааа! а! – пляшет изба как бабенка

Черная и задом и передом, визжит в небо.

– Знает ли молодая трубу открывать?

– Знает ли молодая снопы вязать?

– Знает ли соловей гнездо вить?

– Они люди панови, им денежки надобны. Сыр-каравай примите, денежку положите.

– Отмерить холстин двадцать аршин!

Ууу. Ааа. Ооо. Иии. В избе дохнуть нечем. В избе веселье. В избе крик, яства и питие, – а-иих! – и из избы под навес бегают подышать, пот согнать, с мыслями собраться, с силами.

Ночь. Звезды мигают лениво, в морозе. Под навесом, во мраке пахнет навозом, скотьим теплом. Тихо. Лишь иногда вздохнет скотина. И через каждые четверть часа, с фонарем, приходит старая Алешкина, молодого Алексея Семеныча, мать, – посмотреть корову. Корова лежит покорно, морду уткнув в солому: воды прошли еще вчера, вот-вот родит. Старуха смот-рит заботливо, качает головой укоризненно, крестит корову: – пора, пора! буренушка. И корова тужится. Старуха – по старинной примете – отворяет задние ворота, для вольного духа. За воротами пустой вишенник, вдали сарай и тропка к сараю – в сене, подернувшемся инеем. И из темноты говорит дед:

– Я шлежу, я шлежу – шмотрю. Жа Егор-Поликарпычем надоть, жа Егоркой-кривым-жнахарем. Томица корова, томица, тае, корова…

– Беги, дедушка, беги, касатик…

– Я што? Я шбегаю. А ты карауль. Морож.