Толстая Нан (Императрица Анна Иоанновна) - [7]

Да уж! Прежняя неуправляемая вспыльчивость ожила в душе Анны. Морицу был дан от ворот поворот, в Петербургу Дрезден полетели гневные послания с сообщением, что графу Саксонскому в Митаве делать более нечего.

Мориц не привык уступать и отступать и еще продолжал на что-то надеяться, однако в Митаву вошли четыре русских полка, командование которых имело недвусмысленные приказы насчет графа Саксонского, и означенный граф глубокой ночью бежал из Курляндии (вовремя предупрежденный очередной влюбленной красоткой), на рыбачьей лодке, рискуя жизнью, переправился через реку Лиелупе и кое-как добрался до Данцига, где смог перевести дух.

С горьким вздохом он осознал, что желания русской женщины и впрямь достаточно, чтобы разрушить… ну, если не город, то самые честолюбивые планы мужчины. Черт бы их всех побрал, этих русских женщин!

Так размышлял страдалец Мориц, ну а в Митаву, на освободившееся местечко мигом ринулись другие претенденты на руку Толстой Нан, в их числе — старый герцог Фердинанд. Однако Анна Иоанновна была непреклонна. Прежде всего потому, что ее израненное сердце уже начал врачевать другой мужчина…

Впрочем, о нем речь впереди. А вообще-то, если сказать правду, простить Морица Анна не могла очень долго, и всякое напоминание о нем приводило ее в безудержную ярость. Поэтому беспокойство ее фрейлин Анны, Аграфены да Маргариты о судьбе неуклюжего гвардейца, который невольно вызвал у императрицы неприятные воспоминания, было вполне обоснованным.

Да… Ноздри Толстой Нан раздулись, брови сошлись к переносице, рот стиснулся в нитку. «Вот идет царь Иван Васильевич!»

Я7 Ох, не сносить головы бедолаге-гвардейцу, который даже сороку из сугроба достать не смог толком!

И вдруг… вдруг Анна вспомнила, как совсем недавно дала от ворот поворот двум настойчивым искателям ее руки. Одним был португальский инфант Эммануил, а другим — смеху подобно, до чего судьба все умеет поставить на надлежащее место! — претендентом оказался тот самый Мориц Саксонский. Неунывающий волокита по-прежнему верил в свою неотразимость!

Что и говорить, теперь он славился не только как отъявленный бабник, но и как один из лучших полководцев Франции. С тем большим удовольствием Анна ему отказала. И теперь воспоминание об афронте, который потерпел удачливый вояка от Толстой Нан, от «жирной вестфальской колбасы», пролило бальзам на ее сердце, в котором начали было саднить старые раны. Брови разошлись, глаза перестали люто сверкать, по губам скользнула улыбка.

— Скажите, чтоб расчистили дорожки в парке, — миролюбиво приказала она фрейлинам и, круто повернувшись, широко зашагала через анфиладу комнат в свою спальню, где имела обыкновение отдыхать после обеда… на одной постели с новым герцогом Курляндским, российским канцлером и своим давним фаворитом.

Это и был тот мужчина, который весьма удачно исцелил раны ее сердца, а потом и безраздельно завладел им.

А также — всей Россией.

И худо пришлось тем, кто пытался ему помешать!

— Ну, чего молчите, господа хорошие? Императора у нас более нету… и завещания нету никакого. Завещание Екатерины не имеет значения: с ним нечего считаться. Она не имела никакого права его делать. Девка, вытащенная из грязи! Другое же завещание…

Сенатор Дмитрий Голицын запнулся и посмотрел на князей Долгоруких. Ишь, мигом навострили уши! Думают, коли умер мальчик-император Петр Алексеевич, обрученный жених этой гордячки Катьки Долгорукой, то ей, невесте, теперь прямая дорога на царство. Ходят какие-то смутные слухи, якобы они измудрили что-то с духовной юного государя, надеются бог весть на что… Ну и зря надеются!

— Другое завещание, приписываемое Петру II, — возвысил голос Голицын, — подложное!

Кто-то из Долгоруких попытался протестовать, но Голицына было не остановить.

— Вполне подложное! — с силой повторил он, пристально озирая присутствующих и радостно осознавая, что с ним все согласны: нового возвышения временщиков Долгоруких, которые из юного императора веревки вили, никто не хотел.

А кто, кто возвысится? Ну, понятное дело, тот, кто сделается ближе других новому государю либо государыне. А кто станет российским государем либо государыней?

Об том и шел 19 января 1729 года, немедля после смерти юного Петра Алексеевича и учинившегося в стране безвластия, тяжкий спор и Лефортовском дворце. Вели этот спор члены Верховного совета: канцлер Головкин, вице канцлер Остерман, двое князей Долгоруких, Алексей Григорьевич и Василий Лукич, сена торы Дмитрий Голицын, Павел Ягужинский и еще двое или трое почтенных господ.

— Ублюдки Петра I не могут приниматься в расчет, — торопился Голицын, разумея под этим оскорбительным словом не только легкомысленную Елисаветку, которая умудрилась своим поведением отвадить от себя всех серьезных женихов, но и сына ее недавно умершей сестры Анны Петровны, голштинского принца Петра-Ульриха.

— Да уж, незаконнорожденных нам не надобно! — поддержали собравшиеся.

— Евдокия Федоровна имеет свои права, но права трех дочерей царя Ивана стоят выше, — продолжал Голицын.

Про первую жену Петра, Евдокию Федоровну Лопухину, отвергнутую, ошельмованную царицу, страдалицу-инокиню, в святом постриге Елену, понятно всем, помянуто было из чистой вежливости. Ну какая из нее государыня?! Пускай спокойно доживает свой век, на котором пришлось ей хлебнуть горя с избытком! А вот к словам о трех дочерях Ивана следовало прислушаться. Опять прав Голицын!