Только один рейс - [2]

— Он мне официально сделал предложение, я просила пока подождать. С вами хотела посоветоваться. Как вы скажете, так и будет, — смущенно говорила Елена Васильевна, все еще надеясь, что уж теперь-то Карцов сам сделает предложение.

Он долго молчал. Потом пристально посмотрел на нее, вздохнул и сказал:

— Я ведь и сам на вас виды имел. А что медлил, так это не от робости, а потому, что не могу другую из сердца выжить. История эта давняя и длинная, я вам ее специально не пересказывал, чтобы, значит, если мы поженимся, не было у вас ревности к моему прошлому, хотя ничем оно таким и не запятнано. Но, видно, вправду говорят, что сердцу не прикажешь. Я к вам со всей душой отношусь, очень даже вас уважаю, но вот сидим, бывало, пьем вот так же чай, а я на вашем-то месте все ее представляю. Вот она, какая штука…

Они долго и грустно молчали. Потом Карцов сказал:

— Справлялся я об этом плановике кой у кого. Видать по всему, что человек он порядочный.

— Зачем же было справки-то наводить?

— Не знаю, может, и неладно я сделал, что расспрашивал о нем. Но мне не хочется, чтобы у вас с ним промашка какая вышла.

Больше они ничего не сказали друг другу. Когда Карцов ушел, Елена Васильевна заплакала и проплакала всю ночь. Ей было жаль и себя, и своего погибшего мужа, и Карцова, и не состоявшуюся с ним любовь.

Через месяц она пригласила Карцова на свадьбу, не очень надеясь, что он придет.

Но он пришел, подарил ей сапоги на меху, а жениху — пыжиковую шапку. И весь вечер был веселый, шутил с ее сослуживцами, много пил, а уходя, уже захмелевший, сказал жениху:

— Везучий ты, брат. Это, знаешь, большая удача — такую женщину встретить. Счастья я тебе желаю. Но предупреждаю: если ты ее не то что пальцем тронешь, а хотя бы словом обидишь, будешь иметь дело со мной.

Карцов и теперь наведывался к ним, правда, реже, только по праздникам. И видел, что живут они хорошо, счастливо…

— Не жалеешь, что упустил ее? — спросил напрямик Шелехов.

— Что было, то сплыло, — неопределенно ответил Карцов.

— Может, другую какую на примете имеешь?

Откуда им тут быть, другим-то? Хотя рулевой Митька Савин и похваляется, что их у него «навалом», по Иван Степанович знает, что это просто треп, а ночует Митька не у баб, а у своих дружков на старом прокопченном буксире, прозванном «Вышибалой» за то, что главная обязанность буксира — выводить из гавани большие корабли.

2

Вот и сейчас, проснувшись, Карцов первым делом посмотрел на верхнюю койку у левого борта. Она была пуста, — значит, Митька не приходил. На «Вышибале», конечно, потеплее, а здесь за ночь все тепло выдуло, ветер, похоже, разгулялся не на шутку. Вон как скрипят шпангоуты. Да и поясница у Ивана Степановича разнылась, а это верный признак шторма. «Оба мы с тобой, брат, пенсионеры, — мысленно заговорил с катером Иван Степанович. — Однако тебя, как и меня, на слом, пожалуй, рановато отдавать, еще пригодимся. Оно конечно, не те уж мы с тобой, что раньше были. Мы теперь вспомогательный флот. А все же флот, без флота нам с тобой жить незачем…»

Что и говорить, катеришко совсем старенький, а вот жаль его. Пустят на металлолом, на том и кончится его служба. Когда на слом уходят большие корабли, их имена присваиваются новым. Вот и «Стремительный» унаследовал свое название от старого заслуженного эскадренного миноносца. А катер даже названия не имеет, только бортовой номер — РК-72, что значит — рейдовый катер, семьдесят второй в серии ему подобных.

Обидно, что вот так уходят из жизни малые корабли. «Лет через десять никто о нем и не вспомнит. Разве что Сашок», — Карцов покосился на нижнюю койку.

На нижней койке по левому борту спит моторист Сашка Куклев. Он и во сне остается румяным, как свежее анисовое яблоко. По-детски припухлые губы полуоткрыты, в них застряла улыбка. Должно быть, снится что-то хорошее. Сашке всегда снятся хорошие сны, и он любит рассказывать о них. А вот Ивану Степановичу сны почти никогда не снятся — привык за многие годы службы спать мало, но крепко.

Жаль Сашку будить, а придется. Сегодня им предстоит везти продукты в Заячью губу, а оттуда надо заскочить в губу Узкую за почтой, потом в Длинную губу за главным механиком, который там уже третий день кукует. Действительно, «губ тут много, а целовать некого» — этот известный северный каламбур наводит Карцова на воспоминания о Елене Васильевне, о предложении Шелехова, о разговоре с ним. «Может, и в самом деле пора на берег перебираться? А то в один прекрасный день околеешь тут». Он обводит взглядом тесный кубрик, замечает, что краска на подволоке опять потрескалась, что медные поручни на трапе не надраены и покрылись зеленью, что барашек иллюминатора завернут неплотно, оттого и ветер гуляет по кубрику. «Это все Сашка закаляется», — сердито думает он и опять смотрит на Куклева. А тот себе улыбается во сне. В его годы и Карцову любой мороз нипочем был.

Два маленьких блюдца-иллюминатора — по одному с каждого борта — едва процеживают в кубрик тусклый полярный рассвет. Угадать по нему, сколько теперь времени, невозможно, однако Карцов может с точностью до пяти минут сказать, что сейчас половина седьмого. Вот уже почти тридцать лет он просыпается в одно время, независимо от того, когда ложится спать. И конечно, не приучен нежиться в постели.