Только не я - [32]

Разворачиваюсь и сбегаю вниз по ступенькам. Нужно отпустить, это правильно, отпустить. Хотя первый порыв был другой. Хотелось догнать и сжать так сильно, чтобы почувствовать ее всю, но меня что-то останавливало, что-то, что сидело внутри и не позволяло переступить эту тонкую черту между «хочу» и «не стоит этого делать». И я скорее интуитивно отпустил, позволил уйти. Потому что сам не ожидал от себя такой реакции на Снежинку.

Твою мать.

Вываливаюсь в коридор и со всего маха влетаю в железобетонное туловище Льва Владимировича, угрюмое лицо которого при виде меня сменяется хищным оскалом.

– На ловца и зверь бежит, как нельзя лучше сейчас подходит эта пословица сюда, – говорит он и приобнимает меня за плечи, подтягивает к себе, – правда, Волков?

Из моего рта не доносится ни звука, я даже приветствие не сказал, что, скорее всего, мужик посчитает оскорблением.

– А ты знаешь, я как раз тебя ищу, – он сжимает мне лапищей плечо, и я морщусь от боли.

– Неожиданно, – бурчу под нос, но этот козлина, безусловно, все слышит.

– Сегодня, мой дорогой друг, – в голосе голая ирония, – у тебя встреча с директором, – подмигивает мне странно, и улыбка с лица подозрительно добрая не сползает.

– Где подвох? – не выдерживаю я.

– Везде, Волков, везде, – он подталкивает меня в направлении кабинета директора, и мне ничего не остается делать, как идти вперед.

– Твою мать! – кружка вырывается из рук отца и с грохотом бьется о пол, осколки разлетаются в разные стороны.

Сжимаю челюсть. Дом. «Милый» когда-то дом превратился для меня в чужие кирпичные стены с такими же чужими людьми, которые, почему-то, очень настойчиво пытаются называться моими родителями. Вот уже два часа отец читает мне лекцию о том, что нужно быть человеком, а не зверем, и что драки – это плохо, и что я теряю свою человеческую сущность, и…

– Пап, я уже понял, что ты хочешь сказать, и повторяю тебе еще раз, этот дебил сам полез драться, – я устало вздохнул.

– У этого дебила, между прочим, есть дядя, – заговорила женщина, что стояла возле окна и смотрела на улицу.

Отец перевел на нее недовольный взгляд.

– Причем не самый последний человек в городе. И тебе… – она повернулась ко мне лицом, и я опустил взгляд, чтобы она не видела, сколько в нем скрыто ненависти по отношению к ней. – И тебе стоило бы сказать спасибо отцу за то, что он смог договориться с ним, а судьбе – за то, что этот самый дядя очень до денег жаден.

Я посмотрел на нее исподлобья, а она стоит и ухмыляется.

– Это же надо додуматься и сломать бедному ребенку нос и челюсть вывихнуть. Теперь точно дней пять в больнице пролежит.

Я хмыкнул на ее слова. Так этому мудаку и надо.

– Ну, что ты лыбишься, Тимофей? – отец делает шаг ко мне. – У нас же был договор. Неужели нельзя сдержать себя в руках? Осталось всего четыре месяца. Четыре! – он выкидывает из кулака четыре пальца и сует мне их в лицо.

Единственное желание, которое сейчас во мне тлеет и с каждой секундой готово вспыхнуть в пламя – это сломать ему эти четыре пальца и послать его прямой дорогой к той тетке, которая стоит за его спиной и злорадно улыбается. Сука.

– Так, ладно, мне этот цирк надоел, если ко мне больше нет никаких претензий, то я ушла.

В кухне вдруг стало слишком тихо, и, будто в замедленном кино, все повернули головы в сторону Василисы, которая до этого сидела молча и никак не проявляла своего интереса к происходящему. Она и сейчас его не проявляла, сидела и пялилась в телефон.

– С тобой разговор отдельный, – отец вдруг выпрямился и подошел к Эвелине вплотную. – Я хочу, чтобы вы сейчас очень четко осознали то, что наделали, и в какую копеечку нам все это вылилось, – он глубоко вдохнул, будто собираясь с мыслями. – В ближайший месяц вы наказаны оба. Никаких гулянок и клубов по выходным – раз. Никаких кафешек и карманных денег на протяжении всего месяца – два.

– А также вы оба будете сидеть эту неделю дома, под домашним арестом.

Они переглянулись между собой.

– И предупреждение большими буквами.

– Тимофей, – снова заговорил отец, и мне показалось, что они все это отрепетировали, прежде чем с нами разговаривать, – если такое еще раз повторится, ты после школы…

– Интерната, – поправил я его.

– Это в первую очередь школа, Тимофей, и ты прекрасно осведомлен, почему тебе пришлось пойти туда, так вот, не перебивай…

Он не смотрит на меня, смотрит сквозь, потому что не вижу в его глазах ничего, только отчужденность. Зато глаза крысы, что стоит рядом с ним, сверкают злостью, она бросает взгляд то на меня, то на Василису, причем выражение глаз не меняется. Тварь. Я ее ненавижу всей душой. Эгоистичная сука.

– Ты отправишься в военное училище, а ты, – он перевел тот же пустой взгляд на Василису, – последуешь за ним. Не хотите быть нормальными студентами, там вас быстро сделают нормальными людьми. Посмотрите, как это – чистить казармы и мыть туалеты самим.

Минута молчания затянулась. Я сидел и искоса кидал взгляды на Ваську. Та меня пугала своим безразличием, если честно. Ожидал от нее взрыва эмоций, агрессии в сторону предков, ора на всю квартиру, но она молчала.

– Могу сказать только одно, – Вася встала со стула, – пошли бы вы нахер, дорогие, – она оглядела по очереди застывших перед ней мужчину и женщину, чьи лица сейчас постепенно начинали покрываться красными гневными пятнами. – Дорогая матушка и дядя Никто, и так уже вот здесь со своими запретами сидите, – она показывает указательным и средним пальцем на шею. – А то, что вы придумали, это можете родить совместного ребенка и ему лапшу на уши накручивать.