Только хорошие индейцы - [95]

Она падает на землю комком боли секунд через десять и смотрит наверх.

Ох. Она шла по гребню горы. Должно быть, дорога сворачивала вправо, чтобы с грузовиками не случилось то же, что и с ней. Но, в отличие от грузовика, она пошла прямо.

Денора с трудом поднимается вместе с кустом, который царапает все ее лицо, даже губы.

Это его отец называет «кустом самца-оленя»[59]? Или называл раньше, напоминает она себе.

– Но я не самец, я самка, – говорит она, опьянев от боли, она попеременно выдвигает вперед одну ногу за другой, а потом повторяет этот сложный процесс, и, пройдя одну или две длины баскетбольной площадки, осознает, что именно так выглядит умирание.

Тебе больно, больно, а потом уже не больно.

В конце все стихает. Не только боль, но и весь мир.

И она, по крайней мере, умрет, зная это. Мир убивает ее. Не кроу. Не Женщина с Головой Вапити. Не та тварь, которая убила ее отца.

– Мне жаль, – говорит она воображаемому отцу.

Не потому, что он умер такой смертью, а потому, что она никогда не просила позволить ему остаться, когда его вытаскивали из спортзала. Потому что она делала вид, будто не знает его. Потому что она его стыдилась. Потому что… потому что она все еще маленькая девочка, стоящая на сиденье грузовика рядом с ним, держась рукой за его плечо, когда он сидит за рулем, а кабина полна его историй, и все они – правдивые, она это знает.

Потому что, потому что, потому что.

Где-то глубоко внутри у нее перехватывает дыхание, и она останавливается, держась рукой за осину или за березу, она не знает этих глупых деревьев, деревья годятся только для строительства баскетбольных площадок. Но это дерево все равно ее поддерживает. Она в благодарность похлопывает его и смотрит мимо, туда, где ей предстоит умереть.

Это поле из … не из снежных выступов, нет, там их нет.

Из костей.

– Что? – удивляется она.

Она ведь не могла уйти так далеко. Река Марайас, та бойня или что там случилось? Кости ведь не могут до сих пор лежать тут с тех самых времен?

Кости так долго не сохраняются.

Разве что… Разве что она уже умерла несколько шагов назад и теперь идет вперед сквозь прошлое своего народа. Так люди умирают?

Она оглядывается – ничто не зовет ее вернуться – и идет вперед, пошатываясь, как пьяная, чтобы разгадать эту последнюю Великую индейскую тайну.

Это другой мир, такой, что ей хочется затаить дыхание. Не потому, что ей противно им дышать, а потому, что он священный. Вокруг нее лежат скелеты. Не скелеты индейцев, теперь она это видит, это не человеческие скелеты, а… крупного рогатого скота? Ее новый отец рассказывал ей о тайниках гризли, но медведи всегда устраивают их в лесу, не на открытых местах.

Нет, это что-то другое, что-то похуже.

Вапити.

Денора кивает сама себе, мысленно складывает мозаику из костей.

Точно вапити.

Вот половина рогов одного самца, они стоят вертикально, не выгоревшие и замерзшие, и… она быстрее оглядывается вокруг, все больше отчаиваясь.

Это же не может быть то самое место? То место, о котором ее отец никогда ей не рассказывал, где он и его друзья уничтожили всех вапити десять лет назад?

Однако это то самое место.

Денора с трудом глотает, опускается на колени, проводит рукой по плавному изгибу ребра, отполированному ветром и дождями, до того места, где оно почти посередине перебито. И соседнее ребро точно такое же. Перебито выстрелом из ружья. Может быть, даже пулей, выпущенной из ружья ее отца.

Денора смотрит вверх, на крутой склон, она почти слышит ружейные выстрелы, почти видит своего отца, и Кассиди, Рикки и Льюиса, таких гордых, взволнованных такой удачей, тем, какие они замечательные охотники.

Ей кажется, что ее сердце делает один удар и замирает в груди.

– Папа, – произносит она.

Вот где это произошло.

Ее новый отец рассказывал, что конец той истории был таким: ее родной отец и его дружки сбросили своего добытого, уже разделанного оленя с этого склона, но сначала пробовали торговаться, чтобы им разрешили оставить хотя бы только, пожалуйста, даже не часть мяса, даже не того новорожденного теленка.

Вот когда она поняла, что все так и было. Потому что именно об этом попросил ее настоящий отец: рога.

Но если это правда, значит… значит, ее отец действительно это сделал? Вместо того, чтобы быть среди тех, кто сидел в лагере, когда вокруг дождем сыпались пули и пробивали шкуры на стенах типи, как бывало с черноногими, с другими индейцами по всей Америке, ее отец был тем, кто посылал пули, и, вероятно, смеялся, охваченный безумием происходящего, из-за того, что в такой дали от всех они могли делать все, что угодно.

– Мне жаль, – говорит Денора ребру оленя у себя под рукой и закрывает глаза.

Хорошее место, говорит она себе. Вполне хорошее место. Она может лечь здесь вместе с ними? Если они ее примут.

Она открывает глаза спустя десять или двадцать секунд, потому что слышит хруст снега за спиной.

Она с трудом распрямляется, но она должна это сделать, должна обернуться.

Женщина с Головой Вапити.

Она совсем близко, и ее голова выглядит еще более неправильной.

Но она не смотрит на Денору, она совершенно забыла о Деноре.

Женщина с Головой Вапити тоже падает на колени, ее человеческие руки тянутся к этим оленьим костям, нос опускается и касается черепа, и остается там.